— Я что должен на ней жениться теперь? — грубо прервал я его пьяный бред.
— Заткнись, Гэллахар! — прошипел он, стискивая зубы. — Не смей оскорблять мою сестру и меня!
— Да больше, чем ты сам, уже никто не оскорбит!
Он прыгал с одного на другое, как часто бывает, когда человек пьян и зол. Мысли путались у него в голове, выливаясь в несвязные слова. Я не хотел обижать его, но Микки несло все дальше.
— Да знают все, как это делается там в Нью-Йорке! — фыркнул он. — Все эти долбанные шоу… Все вы там педики! Дал, кому надо, и готово! Никто не смотрит на талант и на способности. Всё через постель с продюсером, да ведь, Гэллахар? Иначе как же сын клоунов пролез дальше, чем гимнасты! Черта с два у тебя таланта больше!
Микки рассмеялся очень мерзко. Он настойчиво на что-то намекал. На что-то, что ему, конечно, было известно наверняка. Сидя в этом засаленном цирке, можно, безусловно, взрастить в себе эксперта по бродвейским шоу. На самом деле, все было просто. Микки и Лейла всегда были довольны. Им по праву рождения было приготовлено сверкающее место под куполом. Им необязательно для этого было после каждой тренировки съедать себя самокритикой. В нашем маленьком цирке они с подросткового возраста уже были наверху. Им некуда было стремиться. Мне же приходилось карабкаться на каждую ступеньку. Я всегда был позади. Даже не плелся в хвосте — был выброшен из строя. Я всегда был недоволен собой. Всегда смотрел вверх, в то время как они смотрели на меня сверху вниз. Но я не стал объяснять все это Микки.
— Знаешь в чем дело, — сказал ему я, — В том, что ты в паршивой форме. Твои сальто не дотянуты, прыжки тяжелые, прогибы, как у девочек в плохом стриптизе. Ты боишься, локти напряжены. Правда в том, Микки, что с такими показателями тебя бы даже в массовку не взяли в большие шоу, будь ты хоть трижды педиком!
Я оттолкнул его, чтобы пройти. Он разозлился, подошел сзади.
— Ты паршивый ублюдок, Гэллахар, — процедил Микки сквозь зубы, занося кулак.
Он был пьян и двигался не так быстро, как ему казалось. Я вырубил его ударом в челюсть. В тот же вечер я вернулся в Нью-Йорк.
Энджи ждала меня. Она сказала, что никуда не выходила и очень волновалась. Я огляделся — в квартире все было точно так же, как я оставил. Ни одной чашки из-под кофе не стояло не на своем месте. Ни одной грязной вилки в раковине. Ни одной книги не сдвинуто. Даже складки на покрывале кровати, кажется, остались неизменны. Энджи все спрашивала, как у меня дела и что произошло. Я оставался молчаливым и погруженным глубоко на дно своих мыслей. Худшее Рождество трудно себе представить. Два дня Энджи ловила мои настроения и оставалась молчаливой. На третий день я проснулся, открыл глаза: она сидела передо мной, на прикроватной тумбочке стоял кофе от Рона.