Наполеон затем обратил внимание на то, что он никак не может понять, каким образом и откуда «Эдинбургское Ревью» получило так много точной информации, касающейся лично его. «Об этом случае, — заявил он, — связанном с публикацией брошюры «Завтрак трёх друзей», я никогда никому не говорил. Это верно, что её автором был я и что она произвела большое впечатление во Франции, но я не помню, чтобы я кому-то об этом рассказывал.
Тем не менее, «Ревью» допустило несколько ошибок. Я никогда не знал Барраса в Тулоне. Я впервые познакомился с ним в Париже после осады Тулона.
Брак с Марией Луизой, — добавил Наполеон, — не повлиял на мой характер. Я остался точно таким же, каким был и раньше. Никогда ещё ни одна женщина не была так удивлена, как Мария Луиза, когда она узнала, что я почти не прибегаю к мерам предосторожности, чтобы обеспечить свою безопасность. Ей трудно было понять, почему во дворце нигде нет часовых, кроме тех, кто стоял у внешних ворот дворца, что не было вельмож, спящих у дверей императорских апартаментов, что двери во дворце даже не запирались и что в комнатах, где мы спали, не было пистолетов и огнестрельного оружия.
«Почему, — спросила она с удивлением, — ты не принимаешь столько мер предосторожности, как мой отец, которому нечего бояться?»
Я, — продолжал Наполеон, — по своему характеру слишком большой фаталист, чтобы принимать меры предосторожности против покушений на мою жизнь. Когда я был в Париже, я, бывало, выходил на улицу и безо всякой охраны прогуливался среди народа, получал от людей прошения, и часто они так тесно окружали меня, что я не мог пошевельнуться».
Я спросил, в каком бою или в каких боевых схватках он почувствовал себя в наибольшей опасности. Наполеон ответил: «В начале моих военных кампаний.
В Тулоне и особенно в сражении при Арколе. В Арколе подо мной ранили лошадь; животное, сбесившись от боли, зажало удила между зубами и галопом ринулось в сторону врага. В смертельной агонии лошадь бросилась в трясину и испустила дух, оставив меня почти до самой шеи в болоте в таком положении, из которого я сам не мог выбраться. В какой-то момент я подумал, что австрийцы помчатся ко мне и отрежут мою голову, которая возвышалась как раз над поверхностью болота. Они могли бы это сделать, поскольку я не был в состоянии оказать им ни малейшего сопротивления. Однако добраться до меня по болоту было очень трудно, да к тому же на помощь мне бросились мои солдаты, которые спасли меня».
Я спросил его, часто ли он получал лёгкие ранения. Он ответил: «Несколько раз, но к помощи хирурга я едва ли обращался более одного случая, а после ранений меня обычно не лихорадило. В сражении при Маренго пушечное ядро оторвало часть моего сапога и немного содрало кожу ноги, — сказав это, он показал мне шрам на ноге, — но для подобных ран я использовал только обрывок ткани, смоченной солью и водой». Я спросил его о ране, от которой остался глубокий шрам на внутренней части левого бедра, чуть-чуть выше колена. Он объяснил, что это была рана от удара штыком. Я спросил, часто ли убивали под ним лошадей. Он ответил, что в его жизни под ним убили около восемнадцати лошадей.