— Слушаюсь, господин генеральный инспектор. Будет исполнено, господин генеральный инспектор.
Она вышла из кабинета под охраной стражника. Она шла пошатываясь и, подойдя к двери, невольно оперлась о стенку, чтоб не упасть.
— Белдие!
— Слушаюсь, господин генеральный инспектор.
— Возьми ее под руку, а то она, чего доброго, упадет. Барышня немножко того… Она хлебнула лишнего, Белдие.
Это было только начало. На другой день ее снова вызвали на допрос. Уже в другую комнату, помещавшуюся в подвале. Здесь были и франтоватые инспектора и обыкновенные агенты. Они раздели ее и избили до крови. Она теряла сознание. Тогда ей давали несколько минут отдыха, чтобы прийти в себя. Потом все начиналось сначала. Когда она долго не приходила в себя, ее окатывали ведром холодной воды, потом снова избивали, методично, по определенной, как видно, хорошо им знакомой системе. В конце концов они позвали какого-то человека — санитара или фельдшера. Он смыл с ее кожи запекшуюся кровь и помог ей одеться. Сделав свое дело, санитар ушел.
— А теперь, барышня, садись вот сюда.
Это был голос генерального инспектора Балоты. Он прозвучал словно бы издалека, но она сразу его узнала, Самого инспектора она не видела, потому что у нее все мутилось перед глазами. Она попыталась сесть на подставленный кем-то стул, но от прикосновения к нему почувствовала острую боль и снова встала.
— Ну как, девочка, теперь, надеюсь, ты будешь покладистей?
Балота смотрел на нее почти с жалостью. Она молчала.
— Ты напрасно упрямишься. Кончишь ты тем же, чем кончали все остальные: расскажешь нам все, что нас интересует. Если не сегодня, так завтра. Если не завтра, так послезавтра. Или еще через день. А времени у нас достаточно. Нас ведь никто не торопит. Мы будем заниматься тобой до тех пор, пока ты наконец не раскроешь свою пасть.
Сармиза, несмотря на полуобморочное состояние, заметила, что теперь и Балота отбросил свой нарочито любезный тон и заговорил по-другому.
Она молчала. Теперь лучше чем когда-либо она понимала, что если скажет хоть слово, одно-единственное слово, то рано или поздно выложит и все остальное. А она знала не так уж мало. Да, кое-что знала. Стало быть, она должна молчать, молчать до конца, умереть, но не выдать товарищей. Сказать хоть слово — это значило выдать. И она стиснула зубы, стиснула их до боли. И почувствовала во рту солоноватый вкус крови. Этот вкус не был ей в новинку. Еще в детстве, порезав палец, она начинала его высасывать, как ее учила мать. Теперь, как и тогда, кровь была солона на вкус.
— Послушай, Чиобану, неужели у тебя нет сердца? У каждого человека есть сердце. Не может быть, чтобы у тебя его не было. Если ты не жалеешь себя, пожалей нас. Не мучай нас своим упрямством. Мы теряем с тобой целые дни. А ведь у нас есть еще и другие дела. Мы ведь тоже люди. У нас есть жены и дети, которые с нетерпением ждут нас к ужину. А мы вынуждены торчать здесь.