Вахтер недовольно повел усами.
— Первая дверь направо, — сказал он. И проворчал: — А попадет за это мне.
Он проник лишь в коридор хирургического отделения. Там как раз шел обход. По коридору туда-сюда сновала медсестра. Ему никого не удавалось остановить, всем было некогда. Он сел на лавочку под окном. Слабость навалилась на него. Большие стеклянные, выкрашенные белой краской двери перегораживали весь коридор. Это был вход в операционную. Ее, наверно, будут оперировать, сказал этот мужик, похожий на моржа. Но сейчас, по-видимому, никого не оперируют. Когда идет операция, над дверьми светится предупредительная лампочка. Он никогда не видел вблизи, как оперируют. Его оперировали, удаляли пулю, которая застряла между третьим и четвертым ребром. Но это были пустяки, как будто зуб вырывали, пуля оказалась совсем на поверхности. Его даже не усыпляли, он лежал на животе и только на минутку закрыл глаза. Но она, она, моя девочка. Девочка моя. Никогда себе не прощу, девочка моя. Чего я себе не прощу? Только бы нам уйти отсюда. Только чтоб ты у меня осталась. С этого дня все было бы по-другому, все наладилось бы. Он чувствовал в эту минуту, что с этого дня все будет иметь другой, более глубокий смысл. Мы все будем добры друг к другу. Мы будем прощать и любить друг друга. Человеку нужна любовь. Он должен кому-то посвятить себя. Иначе жизнь не имеет смысла. Если нам нечему себя посвятить. Мы посвятим себя — чему мы себя посвятим? Посвятим себя работе. Но работа для меня давно уже лишь обязанность. Когда-то, действительно, когда-то я получал радость от работы, от себя, были награды, парады. Я принимал полковое знамя. Лучшие годы моей жизни. Когда родилась Геленка, я дежурил по гарнизону. И всю ночь висел на телефоне. Почему дети рождаются ночью? И Каролко родился ночью. Но это уже были не лучшие годы. Тогда меня уже списали, старый состав перевели на запасной путь. На мертвую колею. Все давно знают, что этот состав уже никуда не тронется. Кое-кто про него совсем забыл. Привыкли, что он стоит там, и всем кажется, что он стоял там бог знает с каких времен. Никому и в голову не приходит дать ему ход.
Напротив открылись двери. Из них вышли один, двое, трое, четверо в белых халатах. Он вскочил. И схватил за рукав одного из них.
— Простите, — начал он жалобно. — Я — отец.
Лицо того, к которому он обратился, было гладким и белым. Только вокруг глаз много морщин. Это придавало ему добродушное выражение, хотя сами глаза смотрели спокойно и безучастно.
— Чей отец?
Начальственное лицо вопросительно оглянулось на остальные белые халаты.