— Отец. Той девочки, что привезли.
— А-а.
Врач сделал знак глазами остальным халатам, и они отошли в сторону.
Теперь он видел глаза вблизи, и ему казалось, что они живут самостоятельной жизнью, что они отделены от общей добродушной внешности. И неумолимы.
— Вы — солдат, — сказал врач. — А я не люблю врать.
— Да.
— Плохо дело.
— Очень?
— Очень. Внутреннее кровоизлияние.
— Так значит, — у него прервалось дыхание. — Значит, нет надежды?
— Пока она жива, надежда есть. Это наш принцип. Сделаем все, что возможно. Но утешать вас не хочу.
— Я понимаю, — сказал он. Но он ничего не понимал. Что предлагают ему эти неумолимые глаза? Зачем ему утешения? Не надо ему никаких утешений. Ему нужна только его девочка.
Врач подвел его к кровати.
— Она без сознания. Еще не пришла в себя, — сказал он.
Он представлял себе что-то окровавленное и изуродованное. А у Геленки было обычное лицо, только чуть бледнее. Бровь над правым глазом была залеплена пластырем. Но ведь не может же быть ничего страшного. Наверняка, все ошибаются. Девочка спит, а потом проснется. И улыбнется ему. Она никогда уже не посмотрит на него так, как в прошлую ночь. Теперь все будет иначе. Но когда он склонился к ее лицу, ему показалось, что за бледностью просвечивает синева. И не почувствовав дыхания, испугался.
— Это глубокий шок, — сказал врач. — Похоже на смерть.
Да, смерть. Сон, подобный смерти. Предсмертный сон.
— Вы будете… будете что-нибудь делать?
— Да, — ответил врач, — Сделаем все возможное. — Он посмотрел на часы, потом сказал:
— Вам бы надо пойти пройтись, товарищ майор. Ведь вы разумный человек. Пойдите к близким. У вас же есть кто-нибудь близкий.
— Да. Я не знаю.
Он посмотрел в глаза врачу собачьим, умоляющим взглядом. Нет, это были не неумолимые глаза. Все-таки они были добрыми и сочувствующими. Сделаем все, что можем. Да только, ох, всего-то мы не можем. Мы люди, а это значит, что мы не всесильны. У Геленки дрогнули веки. Вздох? Да, это был вздох. Она жива. Пока она жива, есть надежда. Он пальцами дотронулся до ее щеки. Щека была необыкновенно нежная.
— Пошли, — сказал врач.
В коридоре он еще раз посмотрел на часы:
— У вас есть телефон? Позвоните через два часа.
— Я лучше приду.
Он вышел и покачнулся. Нельзя — в форме нельзя идти шатаясь. А как можно переживать горе тем, кто в форме? В форме надо переживать горе мужественно. Интересно, кто выдумал эти глупые правила. Почему человеку не выть по-звериному, если он просто не может не выть? Сейчас бы мне на фронт. Да только нет сейчас никакого фронта. Да, тогда было легче. Умирать и смотреть, как умирают другие — это была будничная вещь. Раз ты солдат — терпи. Раз ты солдат — умирай. Так было и будет всегда. Тогда у нас еще не появились дети. Мы не знали, что это значит — посвятить себя кому-то. У нас была только любовь. И мы становились сентиментальны, когда наступали сумерки. Но мы не любили по-настоящему. Мы не жертвовали друг для друга — любовь была как бы частью снаряжения и обмундирования. Как ремень. Она существовала только для того, чтобы, кроме ненависти, что-то связывало нас.