Чехословацкая буржуазия относилась к Словакии, как к непослушному ребенку, которого надо воспитывать, то есть наказывать: «…вероятно, слишком много сразу было дано в руки ребенку», — пишет в «Лидовых новинах» официальный стихотворец Йозеф Пелишек, который вошел в историю только потому, что с ним полемизировал Новомеский.
Этот спор никогда не был спором между двумя народами; это был спор двух буржуазии, двоякой формы эксплуатации. Новомеский любил чешский народ не меньше, чем ненавидел его ненасытную буржуазию. В дни, когда время было уже упущено, и после, когда все было кончено, он неизменно стоял на позиции общего государства, совместной борьбы, общей судьбы. «Ныне, — тщетно напоминал он в трагическом 1938 году, — пора ликвидировать границы, которые по одну сторону реки Моравы возводил гегемонизм чешских попечителей, а по другую — политический, общественный и псевдокультурный сепаратизм завуалированных авантюристов…»
А еще в 1933 году он писал: «Если мы договоримся — а я твердо уверен, что до этого дойдет — на принципах социального равноправия, обоюдного избавления от эксплуатации, если договоримся на началах свободной жизнедеятельности во всех ее проявлениях, то всякий антагонизм между нами тут же прекратится».
Так и случилось. Но после каких петляний истории! После стольких ненужных жертв!
Разумеется, он много думал и о вещах, которые ему были особо близки, о культуре, литературе, поэзии. Новый опыт человечества, который принесла с собой Великая Октябрьская социалистическая революция, требовал совершенно новых методов и в области культуры. Отважные первопроходцы штурмовали неизведанные крутые стены; искали и заблуждались. И из советской практики, и по аналогичному опыту нашего революционного поколения мы знаем, как трудно, какими сложными путями приходило понимание, в каких противоречиях и спорах рождалась теория и практика революционной культуры.
В отношении к национальной традиции, например, это поколение, включая Новомеского, описало большую дугу: от полного отрицания к признанию ценностей и преемственности в поэтической практике. Уже после освобождения Новомеский вспоминал об этом отношении к традиции:
«Мы — словаки и были преданы своему народу, его лучшим, социально прогрессивным традициям даже тогда, когда мы отвергали любовь к народу, о которой трубили ее глашатаи, потому что за нею скрывался — как пришлось убедиться в чудовищных испытаниях — губительный для собственного народа и не совместимый с его традициями умысел».
Мы уже говорили о «раздвоении» Новомеского: оно не обходилось без проблем. Напротив, долгие годы оно было средоточием разлада, не разрешимого в условиях буржуазных отношений. Поэт и общество, поэзия и политика, «сладостные мечты о прекрасном» и ужасающая реальность — это противоречие нельзя было обойти, надо было его выстрадать: «…и все же невозможно себе представить, чтобы поэт сумел избежать разлада между творчеством, повелевающим ему открывать новые красоты, и долгом, который возложен на него как на члена общества».