— Холуй, — пробормотал скрюченный сквозь зубы.
— Так! Точно! Запомни: отныне и во веки веков ты Холуй. Хо-хо, вот это выдумка! Хочешь, Мери, я и тебя окрещу.
— Но, Яничко…
— Нет? Могу, если угодно, и тебя окрестить. Нарекаю тебя именем Легкодоступная. Нарекаю тебя именем Ни-рыба-ни-мясо. Нарекаю тебя именем Дамский Пережиток. Хо-хо! Точно! Всех могу окрестить. Всех! Всемогущий шеф крестит в реке из вина коммунальных предприятий. Приидите ко мне! На колени! Близится царствие коммунальных предприятий. Хо-хо! Окрещу! Всех перекрещу!
Он стоял, расставив ноги и размахивая пустой бутылкой. Глаза его испуганно блестели в свете костра.
— Хи-хи-хи, — смеялась Мери. — Вот это была бы отличная шутка, Яничко. И вина сколько! Сколько вина понадобится тебе! Яничко, тебе не будет жалко вина?
— Потоки вина! Великое крещение! Реки вина за счет коммунальных предприятий! Это моя река! Хо-хо! Моя река!
Скрюченный вытирал голову носовым платком. Когда он взглянул на шефа, в полумраке сверкнули его белки. Он был совсем близко от меня, и мне показалось, что он угрожающе пробормотал что-то.
Но шеф теперь не обращал на него никакого внимания, упиваясь самим собой и радуясь минуте, принесшей ему забвение.
— Эй, Мери! Выпьем!
Он налил себе, налил скрюченному, предложил мне.
— Выпей, балда! Хо-хо, не бойся! Когда я тут, с тобой ничего не случится. Все прощено. Вернись! Повеселимся! Точно! Все позабыто и все прощено! Выпьем же, балда! Радость коротка, горе длится годы! Выпьем! За радость! Точно!
Он стоял, все так же широко расставив ноги, повернувшись лицом к темной громаде леса, и кричал:
— Я Габриш и никого не боюсь! Непутевый! Я живу! Должен жить! Конец еще не пришел! Точно!
Потом он закричал во весь голос:
— Хо-хо!
Эхо послушно повторило его крик.
Стоя все в той же позе, лицом к лесу, он запел. Он пел известные народные песни. Голос у него был сильный, чистый. Но меня заинтересовал не его голос, а то внутреннее чувство, которым согрето пение; в таких случаях мы говорим, что человек вкладывает всю душу, отдается пению весь, потому что любит петь. Пение очищало шефа, открывало хорошие, благородные стороны его души, прекрасную страсть, еще способную его возродить. Мне хотелось увидеть его лицо, но оно было скрыто в тени; шеф пел, отвернувшись от нас, будто опасался, что мы прочтем на лице его чувства. Он словно стыдился простых чувств или боялся, что их оскорбят. Но по голосу я понимал, что шеф успокоился, что лицо его даже просветлело.
— Настоящий артист, — прошептала Мери.
Она стояла у огня, прижав руки к высокой груди. Скрюченный, не решаясь двинуться, застыл в нелепой позе на коленях и глядел на шефа. Казалось, и он был растроган.