Эчеверриа, запершись в одиночестве в осажденном Монтевидео, в 1845 г. писал окончательный вариант «Социалистического учения», а Сармьенто в том же году издал «Факундо», книгу, подводившую окончательную черту под утопиями 30-х годов. Сармьенто оставил яркий портрет Эчеверриа, в котором сквозят и горячая симпатия к нему, и отчетливое неприятие его позиции: «Эчеверриа — поэт безнадежности, вопль разума, растоптанного конями пампы, стон одинокого человека, окруженного взбесившимися мычащими быками, которые роют копытами землю вокруг него и грозят острыми рогами. Несчастный Эчеверриа! Больной духом и телом, изнуренный пламенным воображением, изгнанник без пристанища, он мыслит в обстоятельствах, когда никто не размышляет, когда либо склоняют голову, либо поднимают мятеж, ибо иной возможности духовного проявления здесь нет. В книгах, концепциях, теориях, принципах он ищет объяснения причин бури, бушующей вокруг него, все еще мечтая подняться над потоками грязи и войти в иной мир, порождение иных сил..»[469]
Сила Сармьенто была в том, что он всегда необычайно ясно видел конкретную ситуацию и отвергал всякий утопизм, но в том была и его слабость, ибо отсутствие утопизма придаст впоследствии его деятельности дух опасного буржуазного прагматизма. Пока прагматизма нет, есть скорее социальный практицизм. Так, отвергая романтизм в его «мечтательном» варианте, он утверждает идею «социалистической литературы», поясняя, что для него это «необходимость обратить искусства и политику к науке с единственной целью: улучшить судьбу народов, покровительствовать либеральному развитию, либеральным тенденциям и бороться с тенденциями ретроградными»[470]. Искусство, политика, наука, все вместе, поставленное на службу задачам практической борьбы за «цивилизованное» общество,— в этом тезисе Сармьенто уже проглядывают очертания его «Факундо», однако поиски своего жанра и стиля лишь начинаются. Прообраз его Сармьента обнаруживает, а вернее, создает его самой своей деятельностью политика-журналиста, готовящегося стать политиком-деятелем, государственным лицом, организатором нового порядка. Как бы формируя еще не существующее новое гражданское общество, Сармьенто превращаем газеты и журналы в тот орган, который станет править этим новым обществом,— в парламентскую трибуну. Свое отношение к журналистике и шире — к слову, к литературе — он ясно выразил в статье «О журналистике» (1841): «Газета для современных народов есть то, чем был форум для древних римлян. Печать заместила трибуну и амвон, письменное слово — устное и проповедь... оратор сегодня выступает перед тысячами слушателей, которые видят его слово напечатанным, ибо с того расстояния, что их разделяет, они не в состоянии его услышать...»