И все же это похолодание угнетало. Настя не собиралась навязывать Артёму свое незаменимое общество, но посчитала себя вправе позвонить первого января и поздравить. Потому что если между друзьями возникла стена, то кто-то должен начать ее долбить со своей стороны, чтобы второй присоединился. Или же развернуться и уйти, не оглядываясь. Но Настя в последние дни продолжала смотреть в эту стену и ни разу не задумалась о другом варианте.
— Насть? Мне некогда… ладно… подожди минутку.
Как всегда, на заднем фоне музыка. Дежавю. Хотя первого уж января большинство телефонных разговоров проходят под таким антуражем. В этот раз еще и не такая громкая. Неужели там кто-то мог устать от шума?
— Подожди, Лизунь, — Настя надеялась, что это имя девушки, а не кличка какая или… глагол. — Я скоро, без меня не начинай.
Звонкий смех и что-то шутливое про штаны. Понятно, значит, Артём «развязался». Тут ничего странного не было — парень молодой, видный, девочки вокруг него так и кружились в ожидании, когда он выйдет из своей «завязки» в виде Эльзы. Не повезло только этой Лизунье — Настя была уверена, что Артём теперь нескоро рискнет с серьезными отношениями. Он и до Эльзы вряд ли с кем-то зависал надолго, а уж теперь подавно не станет.
— Насть, ты тут еще?
— Тут, тут. Поздравляю с наступившим!
— Ага. Я вроде бы вчера звонил — всех поздравлял. Или я не звонил?
Насте не звонил. Возможно, домой, но она встречала Новый год вместе с Сеней у его родителей. Она не ответила — зачем, если он и сам не помнит? Тем более — если помнит, но специально так говорит.
— Когда возвращаешься?
— Когда запасы бухла иссякнут. А это примерно никогда. У Ромки же отец ликеро-водочным заводом управляет.
— Понятно, — пауза затянулась. — Как дела?
— Отлично. У тебя как?
— Отлично. Ну… пока.
— Пока. Подожди, Насть! — она дернулась вместе с его голосом. — Скоро.
— Что скоро?
— Вернусь.
Настя запахнула пуховик и отошла подальше от дома. Родители Сени жили в поселке. Летом тут, наверное, красиво. А сейчас… небо к вечеру затянулось, стало серым-серым, а за оградой сосна — одинокая и почти голая, но зато на нижних ветках украшенная мишурой. Настя уставилась на макушку и замерла. Торчавшая в безнадежное зимнее небо, она была именно такой, как описывал Артём. Но даже после длительного наблюдения Настя не почувствовала очищающей пустоты одиночества, которая все делает неважным. Наоборот, ей до слез захотелось к маме. Чтобы уткнуться ей в колени носом и так просидеть до темноты. Мама многого не понимала — и этого бы не поняла, но все равно бы положила руку на голову и назвала «моя красавица», заставляя, как ребенка, ощутить непроницаемую защиту от беды и смерти.