— Будешь возмущаться, я и укусить могу!
— Не надо. Будь как Наташка — лежит себе, елозит, никому не мешает. Я начинаю привыкать.
— А я думаю, — рассуждала Наташка, — что нам теперь всем троим жениться придется. Так мы неразрывно друг с другом сплелись.
— Вчетвером, — поправил Артём. — Ремень тоже считай. Он мне стал роднее, чем вы обе вместе взятые.
Наташка предложила:
— Если я чуть-чуть приподнимусь, то ты сможешь расстегнуть его. Кто знает, сколько нам тут еще тесной кучкой лежать?
— Ох, Наташ, добром мой расстегнутый ремень еще ни разу не заканчивался…
— А ты за меня-то не бойся! — парировала та. — Я-то по-любому сверху!
— Да перестаньте вы уже заигрывать друг с другом! — смеялась и Настя. — А то я чувствую себя четвертой лишней.
— Ты не лишняя! — удивилась Наташка. — Я в тебя вон как удобно рукой упираюсь.
И снова шум снаружи, заставивший их мгновенно затихнуть. Настя даже глаза зажмурила, будто так можно стать еще более незаметной.
Она не собиралась этого делать специально, но теперь, после шуток Артёма, случайно обратила внимание на запах его кожи. Так тонко, что невозможно поймать и отделить от остальных запахов в этой мешанине, но вдруг захотелось почувствовать только его, без примесей. Настя спонтанно снова ткнулась в него носом и даже губами случайно прикоснулась. Рука, на которой она лежала, ощутимо напряглась — он заметил. И теперь решит, что она в самом деле нюхала! Или еще что похуже. От этой неловкой мысли сердце у Насти стучало все громче и громче.
Как же визжали девочки, когда обнаружили целый склад нужных тел в одном месте, да еще и неожиданно братцево! Пока их оттуда выковыривали и устраивали вокруг дикие пляски, Настя внимательно следила за Артёмом — нет, ничего похожего на реакцию или хотя бы намек на то, что он заметил или сделал какие-то выводы. Скорее всего, она сама так переволновалась, что придумала себе. В той тесноте он тоже все странности только на тесноту и мог списать.
На Артёма пижамы не нашлось, поэтому ему было позволено оставаться в джинсах и футболке. Но на покой он уже рассчитывать никак не мог. Следующей игрой было спасение прекрасным принцем невесты от чудищ с подушками. Наташку обмотали пододеяльником — типа в белое платье нарядили, она забралась на кровать и оттуда вопила призывные принцессовы кличи. Артём хоть и притворялся, что каждый удар подушками ломает ему кости, до невесты добрался и на кровать вскарабкался.
— Целуй теперь! — заверещали девочки.
Наташка комично раскинула руки и изогнулась на его локте, даже ножку вперед вытянула. Артём со смачным звуком поцеловал ее в щеку. Настя смеялась вместе со всеми, но думала о другом — почему Наташка не переживает по поводу двусмысленности? Да потому что нет никакой двусмысленности! Она любит Толика, никаких сомнений, но без стеснения ввязывается в шутки с Артёмом. И выглядит это именно шуткой, даже мысли не возникает, что они флиртуют всерьез. Между ними ровным счетом нет никакой стены, и никто из них под каждым словом или движением не ищет подтекст! Почему у Насти-то так не выходит? Будь она сейчас на месте Наташки, то покраснела бы, как помидор, а Артём напрягся бы или снова разозлился, как тогда на кухне, или вообще бы отказался идти на поводу у детей. Они сами, вдвоем, делают проблему, которой с любым другим человеком нет. Зачем? Между ними нет той легкости, с которой Артём обнимает смеющуюся Наташку или говорит Тамарочке, что давно и страстно влюблен в нее. А ведь и правда, когда дети только завели этот разговор про принца и принцессу, Артём и Настя шарахнулись друг от друга, словно больше всего на свете не хотели играть эти роли вместе.