Я не верю, что Бог открывает одному человеку больше, а другому меньше. Когда мы рождаемся, у всех нас одна связь с мощью Всевышнего. Но потом многое нас от Него отъединяет: среда, наследственность, возможности, полученное в ранние годы образование, путешествия, а особенно – воспитание в атеистическом духе. Думаю, что атеизм, нигилизм и богоборчество губительны для творческого начала. В искусстве почти нет атеистов, которые создали бы нечто имеющее непреходящую ценность. Со временем, обретая опыт, зрелость и возвышая себя через работу, мы еще больше приближаемся к мистической тайне творения, ощущаем в себе силу Бога. У меня есть полное представление о том, что я хочу сделать, прежде чем приступлю к картине и стану ее частью. Я становлюсь частью иного мира.
Я больше не сержусь, войдите. Может быть, послушаем Рахманинова? Нет? Будь по-вашему, раз вы качаете головой. Сегодня и мне больше нравится тишина. Давайте проследим за жизнью Ненада по его письмам. Вот одно, посланное из Белграда, после отъезда из Америки.
Сижу на палубе баркаса, удобного дома, который я только что построил. Поглядываю, как плещется рыба в Дунае. Эта река всегда меня манила, напоминая о молодости, поре беспричинного смеха. В студенческие годы, когда я учился на медицинском факультете в Белграде, мир казался прекрасным, хотя я часто бывал голоден и носил рваные носки. Мать безуспешно их штопала, и они натирали ноги. Пишу об этом, чтоб ты меня немного больше узнала, ведь у нас не было случая поговорить. А я столько должен тебе рассказать.
Мой отец, Радомир, был офицером королевской армии, сражался против немецких оккупантов. Попал в плен, его отправили в лагерь в Германии. После лагеря он перебрался в Америку, а мы осталисъ в Косове. Отец обосновался в Лос-Анджелесе, со временем начал посылать нам посылки, чтобы помочь матери. В Америке он считался политическим беженцем. Работал на стройке, но не мог вернуться в титовскую Югославию. Коммунисты убили бы его.
Вот мой рассказ – только тебе, Изабелла. Тот, от кого ты сбежала, вовсе тебе не чужой. Я люблю тебя!
Радомир мучался, учил язык, копил доллары. Мечтал привезти в страну, обещавшую исполнение материальных желаний – особенно тем, кто молод, – своих сыновей, высоких, стройных, наделенных яркой красотой, и жену, которая годами выбивалась из сил, чтобы прокормить детей, гнала самогон и ткала ковры с мотивами родного Косова. Он получил фотографию Ненада с торжества по случаю вручения диплома врача и увидел рядом с ним, красавцем с синими глазами и буйной черной шевелюрой, сгорбленную старушку с седыми волосами, выбившимися из-под черного платка. Радомир не мог узнать эту женщину, но предположил, что это его Даница. Она не посылала ему снимков ни с дней рождения Ненада, ни из школы. Это было не принято в ее городе, им не хватало денег даже на хлеб, не то что на фотоаппарат. Эта привилегия была достоянием меньшинства. Фотоаппараты привозили из-за границы. Когда Ненад получил диплом, они пошли к известному белградскому фотографу. Впервые Даница увидела фотографа – за аппаратом, покрытым черной тканью. Тот предварительно выбрал позу для съемки: она сидит, сын с дипломом в руке стоит над ней. На стене висел портрет Тито, который она тщетно просила снять. Ее муж, капитан королевской армии в изгнании, не мог слышать имени Броз Тито, захватившего власть на его родине, каково же ему было увидеть ненавистную физиономию на фотографии сына. Она помнила статью мужа в попавшей к ней эмигрантской газете: