Истинный джентльмен, он дарил певицам розы и почти с каждой спал. А на прощание каждой дарил золотую цепочку, на которой висел дукат. Цепочки он покупал у приятеля, ювелира Мехмеда, мусульманина; тот знал обо всех похождениях Радомира, удивлялся и даже завидовал его успеху. По возвращении певицы смутились бы, если б выяснилось, что у всех одинаковые драгоценности. Но о Радомире они говорили с восторгом. Он знал, что доставит им удовольствие, скрасит их пребывание на чужбине. Тем, кого он отличал, называл звездами, он давал большие чаевые и на французский лад целовал руки.
Счастливей всего он был, когда мог сплясать коло, а плясал он азартно. Иной раз вскакивал на стол, подбрасывал к потолку каракулевую шапку и в раже топтал ее, пританцовывая на ней, как будто был жителем Срема. Его знали и любили гости, официантки и музыканты. Прекращались разговоры, больше не подавали кушанья, даже кухарки выходили из кухни послушать, как легко и ритмично его стопы выбивают дробь по столу. Во всех он пробуждал печаль и тоску по родине.
Случалось ему и заплакать, пока он легко двигал всем телом, руками и ногами. В народные танцы своей страны он привносил еврейские, арабские, цыганские элементы. Иногда пел – задушевно, закрыв глаза. Словно для возлюбленной в пору своей молодости. Бывало, взяв у музыканта скрипку, искусно, как настоящий мастер, наигрывал мадьярские и румынские мелодии. Печальные и трогательные, они проникали в сердца присутствующих, которые тосковали, искали тепла и горевали – если умели любить. Хозяин понимал слезы вдохновенного Радомира: слезы тоски по родине, по молодости, загубленной на чужбине, слезы разлуки с семьей. Это был плач безутешный, но окрашенной гордостью за младшего сына Ненада, врача, который еще не приехал, но непременно приедет.
Публика была смешанная – из Восточной Европы, больше всего с Балкан. Многие уже вполне стали американцами, но еще помнили, что когда-то были сербами, боснийцами, греками, болгарами или евреями. Его любили все.
Здесь были музыканты и певцы – товарищи его военных лет. Когда он не появлялся в клубе, они с беспокойством спрашивали о нем. Он не зазнавался, и многие присоединялись к его волшебному танцу, в котором тело и ноги извивались, как завороженная змея перед флейтистом. Это было необычное коло. Его импровизированные движения напоминали хореографию лучших мастеров танца. Они выражали тоску, страстную жажду всего несбывшегося, непережитого, земного, грешного – что связано с молодостью и ощущением мимолетности жизни.
Он любил своих детей. Когда Гитлер напал на Королевство Югославия, Ненад только что родился. О нем он особенно тосковал. О Ненаде как о ребенке он знал меньше всего. После немецкого концлагеря, куда его бросили, как многих, Радомир эмигрировал. Через друга, который был из того же города, посылал сыну деньги и красивую одежду. Всем с гордостью рассказывал о Ненаде, дипломированном враче, служившем в армии в Нови-Саде. Знал, что он несчастлив в браке, но не знал почему. Злился на сноху Милицу за то, что та отказалась ехать в Америку и грозилась не пустить дочь. Когда Ненад познакомился с Милицей, она работала медсестрой. Она была дочерью героя, партизана, погибшего на Сремском фронте, когда Германия уже проиграла. Она любила этот режим. Как семья народного героя Милица и ее мать получили прекрасную квартиру, большую военную пенсию. От старших сыновей Радомир узнал, что Ненад критиковал режим и, если он не уедет, ему грозит тюрьма. Он отслужил в армии и мог свободно посетить отца в Америке и привезти мать.