В проходной было тесно. Освещали её лампы «дневного света»: одна над зеркалом, у которого любили толпиться актеры, другая — над столом дежурной, торцом стоявшем у стены.
— Артемьева, возьми письмо, — окликнула её дежурная.
— Ну, как? — хитровато улыбаясь, спросил Илья Иосифович, задержав в дверях Троицкого, — интересно было?
Троицкий молча смотрел ему в переносицу.
— Я вижу не очень.
Он оперся о палочку, и задумался. Вот сейчас, показалось Троицкому, придет спасение.
— Поговорите с Олегом, — предложил, наконец, Воронов, — это мой бывший очередной, едет куда-то главным, артисты ему нужны. Если сумеете уладить дела с министерством, он вас возьмет. Желаю успеха.
Воронов статно развернулся и помахал артистам ручкой.
— Муж скоро приедет, — сообщила всем Артемьева.
— Поздравляем.
Троицкий застрял в проходной. Никто не обращал на него внимания. Актеры, разобрав в гардеробе плащи, расходились по домам.
В гостиницу он вернулся поздно вечером.
— Долгонько, молодой человек, — услышал он, войдя в номер. — И где же это вы путешествуете?
Казалось, Юрмилов его только и ждал.
— В кино.
— Зря потраченное время. Я, молодой человек, в любом новом городе первым делом иду в поликлинику и завожу там знакомство. Это никогда не помешает. — И он засиял в предвкушении рассказа о собственных похождениях. — Записался я на прием, вхожу, «здравствуйте», и так далее, жалуюсь на сердце — у меня врожденный порок. Она меня выслушала, покачала головой, ничего из себя такая, — я ей тут же и вворачиваю, что, мол, я артист и мне не положено иметь порочное сердце… Она поняла, улыбнулась, и тут пошел я заливать о своих несчастьях — не везет, мол, мне с женщинами, одинок я… В глазах вопрос, но молчит, слушает. Это уже неплохо. Продолжаю жаловаться: город незнакомый, желудок больной, пища ресторанная. Она и говорит: «Заходите, мол, как-нибудь, угощу домашней». Ну, я тут как тут. Обязательно, говорю, ловлю вас на слове. А бедра у неё…
— Зачем вам это всё? — Троицкий даже поморщился.
— Что значит, зачем? Я артист, — удивился вопросу Юрмилов, — у меня репетиции, спектакли… я не могу сам за собой ухаживать, а тут устроен, накормлен, лечение на дому, всё остальное… Зачем! Я… — он прервал себя на полуслове. — А твоя ничего, видел из вагона там, в Москве, как ты в неё вцепился. Жена?.. Жаль, что далеко. Ну, ты не горюй. Была бы шея, а хомут…
Он зевнул, завернулся с головой в одеяло и очень скоро уснул.
Троицкий погасил верхний свет.
«Как я вас купил?» — вспомнил он хитроватое лицо Воронова. Значит, и так можно: наобещать, обмануть, и как ни в чем не бывало улыбаться, желать успеха… За окном светилась просторная площадь с памятником посередине и балюстрадой над обрывом. Что было внизу под балюстрадой, он видеть не мог. Но уже знал, что там, за лестничными маршами, начиналась дорога в театр с голубыми газетными киосками, двумя рядами автоматов газированной воды и кафе «Минутка» на углу. Теперь каждый день ему предстоит ходить этой дорогой — месяц, год, может, всю жизнь… Сердце заныло, и до смертной тоски захотелось в Москву.