В тишине раздавалось тиканье часов. Сквозь полусомкнутые веки я мог разглядеть лишь вишневую обивку дивана и смутный темный силуэт, который стоял в изголовье. Наконец, мне надоело лежать бревном, я раскрыл глаза и зажмурился от яркого солнечного света, заливавшего комнату. Стоило мне пошевелиться, как черная тень метнулась ко мне и вдавила в диван так, что ребра затрещали и круги перед глазами поплыли.
Надо мной склонился громила в черном балахоне. Его лицо было совершенно белым, словно обсыпанным мукой, даже глаза вылиняли до прозрачно-голубого. Не сводя с меня пристального взгляда, он медленно ослабил хватку и отступил на пару шагов.
Я огляделся по сторонам. Комната была странной: круглой, совсем без углов. В узкие стрельчатые окна пробивался яркий дневной свет. Все в комнате было каким-то игрушечным. Напротив дивана стоял столик, накрытый к чаю: крошечный фарфоровый чайник, чашки и блюдца, и даже молочник с сахарницей — совсем как настоящие. На полу валялась пара потрепанных, искалеченных кукол — видимо, маленькая хозяйка давно к ним охладела. За ширмой виднелась кроватка, застеленная белоснежным покрывалом с кружевными оборками.
— Привет. Я — Крис, — я протянул руку для рукопожатия, но громила не шевельнулся, сверля меня взглядом. — А что, девчонка уже ушла?
Раздался сдавленный смешок, и из-за правого плеча верзилы выглянуло миловидное личико. Удивленно распахнутые васильковые глаза, вздернутый носик, пухлые губки, тугие пшеничные локоны — глянцевая, кукольная красота. Я улыбнулся и шагнул навстречу, но амбал сбил меня с ног, как кеглю.
— Фу, Гуннар, как ты груб с гостем, — усмехнулась девчонка, и нельзя было разобрать — шутит она или всерьез. Впрочем, верзиле ее слова — все равно, что слону дробина. — А ну-ка, опусти меня, — и она дернула его за правое ухо.
Все так же не спуская с меня настороженного взгляда, он медленно опустился на колени и снял заплечный короб, в котором сидела девчонка. Я быстро отвел глаза, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Она была карлицей. Голова выглядела непомерным грузом для крохотного тельца, словно взятого напрокат у пятилетнего ребенка. И странное дело: по отдельности и голова, и тело были красивыми, но, соединенные воедино, превращались во что-то пугающее и жалкое одновременно.
Он бережно усадил пигалицу за столик. Теперь стало очевидно, что этот чайный сервиз предназначался вовсе не для игры: крошечные блюдца и чашки были как раз под стать хозяйке комнаты. Она кокетливо расправила складки пышного платьица и хлопнула в ладоши: