-- Ревность? -- удивилась она.-- Вот так выдумал! -- ревность к женщине, которая собиралась уйти из жизни и приняла эту любовь как отсрочку смерти.
-- Глупо, конечно,-- ответил я,-- но ведь и всякое отклонение от основного русла жизни кажется глупым. Разве ты не можешь полюбить кого-нибудь?
-- А если так будет, ты представь мое письмо как документ.
-- Умная женщина, а говоришь о документе в любви. Ты сама написала мне, что веришь мне и считаешь себя женой, а двенадцатого сказала: "не верю". Любовь свободна, и я готовлюсь сжечь все документы... Я ведь только перед месяцем и его звездочкой выказал свою тревогу и тебе сказал лишь на основе нашего договора о правде. Это не у тебя, не у меня, а в составе самой любви заложено чувство ревности, но как человек я готовлюсь к жертве на случай необходимости.
На это она ничего не ответила. Я же ей напомнил Олега:
Что мог сделать О., когда ты пошла за другого? А разве не могу я попасть в его положение? Только я должен на случай приготовиться и не упрекнуть. Так и буду любить тебя и буду готовиться к тому, что ты меня бросишь, готовиться облегчить не свою, а твою боль обо мне. Трудно подумать о такой возможности, но, как хороший хозяин, я готовлюсь теперь, когда всем обладаю, к невозможному.
Начинаю до крайности ясно разбираться в судьбе Л.Попади она только на путь искусства -- была бы она интересная большая артистка, и никто бы ей слово упрека не сказал за ее многообразную любовь.
Но случилось, из-за катастрофы в своей личной судьбе, она вступает на путь искания "достоверного" и заканчивается в сфере любви в самом глубоком смысле слова. Тогда, через высокие требования любви и жажду любви настоящей, все искусства, весь быт человеческий и даже вся земная жизнь в ее сознании попадают в сферу недостоверности.
Будь она "чудачка", так бы она и жила чудачкой, но она, интересная, жила нормальной жизнью, и вот из-за этого она летала в жизни, как ласточка над водой: ласточка коснется воды крылышком -- внизу кружок на воде, Л. коснется жизни -- любовь.
Читали последнее письмо Олега, и его страдания вызывали образ Распятого, Мне было особенно близко заполнение его душевного мира скорбью об утраченной душе Ляли (когда она решилась на брак). В мире больше ничего не оставалось -- ни людей, ни природы, ни искусства, кроме этой скорби об утрате Ляли.
Мне было близко лишь это заполнение своей души другой душой, но основное чувство, конечно, обратное. Мне теперь складывается все так, что цельный физически-духовный образ Л. целиком сливается с тем, что я достигал своими писаниями.