— А танк немецкий откуда? — спросил Шаронов.
— Это один наш боец-танкист захватил танк вместе с немцем-водителем. А нас взял в компанию.
— А как же ты разыскал нас?
— Это просто: маршрут для дивизии устанавливал я сам… Надо подымать людей, — забеспокоился комдив. — Пора двигаться.
Все разошлись, и тогда Канашов увидел Аленцову, которая стояла поодаль и плакала. Он подошел к ней.
— Ну чего ты, Нина? Вернулся — значит, все в порядке.
— Какой же это порядок: заживо похоронен был под землей. — И будто еще не веря себе, она изредка трогала Канашова за руки и плечи.
— Да что ты, Нина? Я же потомственный шахтер, из-под земли всегда выберусь.
Она все глядела, не отрываясь, на Канашова. «Как он похудел за это время! Нелегко досталось ему все это», — подумала Аленцова.
— Ты хочешь от меня скрыть, что тебе было трудно, но я все вижу по твоим глазам.
— Трудно, Нина, всем, кто честно воюет. Тебе разве легко было?…
День выдался жаркий, безоблачный. Солнце раскалило воздух, и он, как густое расплавленное стекло, стекал с высот в лощины. Дивизия остановилась на привал. Канашов сидел под обрывом, в наскоро устроенном ему адъютантом шалаше, и читал донесения разведчиков. В шалаш со дна оврага тянуло прохладным ветерком, и увядшая трава и ветки пахли банными вениками.
Аленцова в серых от пыли сапогах сидела, охватив руками колени, и не спускала с комдива усталых глаз. Прошли сутки, как он отыскался, а она по-прежнему с недоверием поглядывала на него.
Канашов, черный от загара, сосредоточенно рассматривал карту местности. Он прикидывал, где бы удобней провести дивизию, по каким дорогам, чтобы они были скрытыми от наблюдения противника, где сделать очередные привалы и дневки. Судьба тысячи людей, попавших в бедственное положение, сейчас зависела от него. И только чуть прихрамывающему лейтенанту Красночубу как бы не было дела до того, что волновало всех, — поскорее перейти Дон. Он заунывным голосом читал стихи, которые наводили на грустные размышления о неизбежности всего происходящего в этом бренном мире.
Опять, как в годы молодые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы расписные
В расхлябанные колеи…
«Александр Блок», — узнала Аленцова стихи и одними губами повторила с детства ей дорогие слова:
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые —
Как слезы первые любви!..
Канашов оторвался от карты, и сразу же им овладели беспокойные мысли: «Опять повторяется лето 1941 года. Немцы совершили прорыв, мы отступаем. Что же произошло? Почему военное счастье оказалось опять на стороне немцев? Не может быть, чтобы они были сильней нас! Удары под Ельцом, Ростовом и Москвой и наше успешное зимнее наступление говорят о том, что и мы можем наступать. Почему же немцы оказались сейчас сильнее нас? Значит, я поторопился с новогодним предсказанием, что мы в 1942 году разгромим фашистов! Но что же такое происходит? Почему, почему наши войска отступают дальше, в глубь страны, к Волге?» Он задавал себе несколько раз этот вопрос, но так и не мог найти на него ответа.