Я до сих пор так и не понял, так до конца и не разобрался — почему же отказался от шанса на жизнь? Жажда самоутверждения? Мальчишеская, ненасытная, утверждения любой ценой, даже ценой собственной жизни? Может быть. Во мне всегда был силен этот подростковый комплекс — идти наперекор, грести против течения, плюнуть в лицо всем «взрослым дяденькам», доказать неизвестно кому неизвестно что.
Я знаю, что жестоко поступил с матерью, — ведь и года не прошло со смерти отца, — но ведь это моя жизнь! Понимаете, моя! И что, если просто не хочу жить? Дело-то было не в шляпе, не в докторском колпаке, а во мне. Зачем мне ваша жизнь? Любить, творить, растить детей? А дальше? А дальше одно: смерть и ничто. Ничто! И вся ваша болтовня о «самоценности» того или другого, о «значимости для будущего» лишь жалкая уловка сохранить иллюзию смысла. Кто вспомнит о вас, когда вас не станет? Кто вспомнит, что вы были, любили и творили, радовались и страдали, — вас словно и не было никогда! Понимаете? Вас не просто нет, вас не просто не будет больше, а вас, получается, никогда и не было! Не было такого человека, такой жизни — ничего! Не легче ли сразу тогда уйти Туда? Меня ведь ничто не держало — ни семья, ни любовь, ни работа.
Да, я не хочу жить, я хочу смерти и даже догадываюсь почему: я всегда, всю жизнь, с самого детства, мучительно ее боялся — ее, смерти. Абсурд? Но иногда страх смерти становится таким сильным, что единственным убежищем от него становится она сама, — лучше смерть, чем страх перед ней. Но, может, лучше — жизнь. Только где она, эта жизнь? Где?
— Но ты тоже странник, — Странник слабо усмехнулся, но глаза его были по-прежнему бесстрастны и отрешенны, — хоть и смертный. Я даже знаю, что ищешь. Меня всё-таки недаром звали Искусителем…
— И что же?
Он чуть качнулся.
— Ты ищешь Город.
Я вздрогнул — этого знать не мог никто! Странник поднял взгляд.
— Ты ищешь Город, который на свете один…
…Это случилось лет десять назад, когда был еще почти мальчишкой. Я стоял у распахнутого окна — в ту июньскую ночь почему-то не спалось. И любовался полнолунием, — жара спала, и уходить не хотелось. Прохлада наполняла тело свежестью и легкостью, и меня всё сильней охватывало смутное, неясное предчувствие чего-то огромного, захватывающего, невыразимо прекрасного, что должно сбыться в жизни. Предчувствие, от которого наворачивались слезы непонятного счастья.
И оно не обмануло: в ту ночь я увидел — или это был сон? — как у горизонта, словно сгустившись из воздуха, возник удивительный и странный город-призрак. Казалось, он выстроен из хрусталя, так сверкал и переливался в лунном свете. Я видел, как искрились ажурные башни и паутиной мерцали стены и крыши; кожей, почти осязаемо, ощущал тишину, струившуюся от улиц и площадей, широких и безлюдных. И я слышал в этой тишине звон, будто где-то далеко-далеко звонили в колокола, словно звали куда-то — тихо и призывно.