…Я сидел в кресле с пачкой фотографий. Последней был детский снимок Насти: с него смотрела девочка лет двенадцати, с челкой набок, и чему-то улыбалась — чуть удивленно, с ямочками на щеках. Отложив фото, я глянул на Настю, аккуратно протиравшую полку, и тоже улыбнулся — она мало изменилась.
Откинув голову, я прикрыл веки. Мне было хорошо и спокойно с Настей, рядом с ней уходили боли, и на время я забывал о болезни (Насте я ничего не говорил). Она успокаивала тревоги и страхи. Я мог вспомнить первую встречу здесь, когда, движимый жаждой откровенности, я рассказал предысторию случая на похоронах. И почувствовал, как завораживающе действуют на меня ее слова, голос, интонации, — мысли о вине отступили. Магия слова, не иначе. Ведь что говорила Настя, — что не я спаивал Петьку и прочее, — я и сам десятки раз говорил себе, хоть и безрезультатно, но стоило это повторить другому и вслух — всё менялось.
Я не заметил, как, уже открыв глаза, рассеянно смотрю в окно, наполовину задернутое шторой. А там на раскрошившийся огнями город лениво опускалась ночь. Настя жила на шестнадцатом, да и «свечка» — на холме, поэтому вся окрестность — как на ладони.
Я смотрел долго, застыв в прострации, — с Настей легко: можно просто молчать, ничего не говоря, — и очнулся, когда щелкнул выключатель. Ночь хлынула и в комнату. Порой от Насти можно ожидать чего угодно.
— Задумался?
— Да нет, — смущенно пробормотал я, — просто смотрел, как темнеет.
— Я так и подумала. Ну и выключила, — объяснила она, правда с некоторой торопливостью, будто оправдываясь.
Я почувствовал, как покраснела она в темноте, хотя лица разглядеть не мог — глаза еще не привыкли.
— Без света лучше, — ее голос странно звучал в темной, как бы съежившейся комнате. — Я люблю иногда так посидеть.
Она шагнула к проему, словно расступившемуся перед ней, и отдернула штору.
— Спасибо, — я тоже не совсем узнал свой голос, ставший вдруг более низким и глухим.
Настя, собираясь отойти, посмотрела в окно и неожиданно замерла. Картина зимней ночи завораживала: над затихшим заснеженным городом, в ледяной выси застывшим шаром летела луна, такая же белая, холодная, сверкающая, как равнина под ней, а над ней, по извечным орбитам кружились звезды, огромные, горячие, но бесконечно далекие.
Она замерла, а луна обрисовала под платьем, словно растворившимся в призрачно-пепельном свете, ее фигурку. Сердце забилось чаще. Я поднялся и встал рядом. Уткнувшись в стекло, Настя молчала. В комнату вползала тьма, окутывая оцепенением.
— Помнишь, Саш, — тихо сказала Настя, — говорил, что ночь нравится больше?