Шли дни, месяцы, ушло лето, наступила осень. Победа была уже близка, никто не сомневался, что скоро, теперь уже скоро мы придем в Берлин и там, в его собственном логове, добьем фашистского зверя.
Этой уверенностью жила и Оксана Алексеевна. Но сердце ее кровоточило, боль утрат терзала долгими бессонными ночами. «Кончится война, — думала она, — в прошлом останутся беспримерные людские страдания, будет праздник, великий и гордый, вернутся к родным очагам сыновья и мужья, братья и сестры, все те, кто, на радость и счастье, останется жив. Жизнь снова потечет по своему мирному руслу, снова будут любовь и труд, звонкие голоса ребятишек, радостный смех. Но никогда, никогда не изгладится память об этих днях. Не забыть ни нам, ни тем, кто будет после нас, не вернувшихся с войны, не забыть!.. Счастье, увы, вернется не в каждый дом. Где Максим? Где Давлят? Наталья и милый Султан? Неужели никто из них не постучится когда-нибудь в нашу дверь? Неужели всех растоптала, убила война?»
Оксана Алексеевна, сдерживая рыдания, кусала подушку, которая не просыхала от слез. Если бы не работа — не ученики и школа, — Оксана Алексеевна вконец извелась бы.
— Ну, мамочка, возьми себя в руки, так же нельзя, — говорила ей Шура.
— Все понимаю, доченька, все, — отвечала она. — Но это выше моих сил. Стоит подойти к дому, как слышу голос отца или смех Натальи, Султана…
— Так давай уедем отсюда.
— Куда? Кто нас ждет в это трудное время?
— Я поговорю с Шакеном.
— Ох, простушка моя! — утирала краем платка глаза Оксана Алексеевна. — Будто приготовили твоему Шакену дворец… Ты мечтай, чтоб кончилась война… — Она вздыхала. — От себя, доченька, не убежать.
Прежде не знала она дороги в поликлинику, а теперь зачастила туда, сердце то и дело сжимало острой болью. Однажды приступ случился на уроке. Ее привезли в поликлинику, сделали укол, напоили лекарством и уложили на кушетку. Пожилая медсестра скорбным тоном, поджимая губы, сказала:
— Не давать сердцу воли вам надо, милая, не то свалитесь ведь совсем. Гляньте вон на ту женщину — ослепла от слез.
Женщина сидела на стуле. Морщинистое, как у старухи, лицо, белый платок на голове, белая, седая прядь на виске. В одной руке держит старенькие очки, другой утирает слезящиеся глаза и что-то шепчет, шепчет, все шепчет, и вырывается из груди не то вздох, не то стон.
Оксана Алексеевна села на кушетке, перевязала свой черный платок и, слабая, в холодном поту, стала смотреть на женщину, к которой в это время подошла другая, помоложе, и сказала: