Бибигуль отвернулась. Подавив вздох, она принялась расстилать на маленьком, низеньком столике дастархан. Давлят перевел взгляд на отца, но тот взялся за лепешку и, разламывая ее на куски, сказал все тем же нарочито бодрым тоном:
— Не хочешь кушать — посиди с нами, расскажешь про свои школьные дела. А я проголодался…
Давлят положил тетради и книжки на полку в стенной нише и сел рядом с отцом. Похожи они были как две капли воды, и не только лицом — натурой. У матери Давлят взял лишь большие то сияющие, то грустно-задумчивые черные глаза.
Когда Бибигуль вышла на кухню, он, понизив голос, спросил:
— Что с мамой?
— Ничего, сынок, я задержался, она волновалась, — ответил отец. — Какими отметками порадуешь сегодня?
— По родному языку «отлично», арифметике «хорошо».
— Молодец! — похвалил сына Сафоев. — Учись только так, сынок, настойчиво и прилежно. Если хочешь стать настоящим человеком, то всегда, в каждом деле, будь твердым, упорным и смелым, считай это делом своей чести и совести, не бойся трудностей. Смелый и честный никогда не уронит своего достоинства. Ты понимаешь меня, сыночек?
Давлят молча кивнул.
Мать принесла две глиняные касы — миски — с супом-лапшой и, ставя на столик, спросила:
— Может, надумал, сынок? Принести?
Но Давлят опять отказался. Он сказал, что еще должен выучить наизусть стихотворение Абулькосима Лахути «Марш партизан», и, взяв с полки учебник, уселся в сторонке, на мягкой курпаче[1], под десятилинейной керосиновой лампой, подвешенной к потолку. Сперва Давлят читал про себя, шевеля губами, а потом стал читать вслух, «с выражением», и отец не донес ложку до рта, подержав ее на весу, медленно опустил в касу.
— Не так, Давлят, это же песня, петь нужно, петь! — взволнованно воскликнул он.
Совсем недавно, всего лишь несколько лет тому назад, Сафоев ходил под этот марш в боевом строю, и теперь, когда снова предстоит взяться за оружие, памятные строки всколыхнули душу, зазвучали призывом, и он запел:
На Урале, на Украйне,
На Кавказе, в Туркестане
Брали всех врагов в штыки
Партизанские полки…
— Так мы ее пели, сынок, на такой мотив! Ну-ка, давай вместе! — пересел отец к сыну.
— Доели б сперва, — сказала Бибигуль.
Но муж отмахнулся:
— Сыт, мать, наелся. На ночь достаточно.
Он обнял Давлята за плечи, и они запели в два голоса — густым, чуть хрипловатым и тонким, звенящим, — и Бибигуль тоже отложила ложку. Глаза ее увлажнились, к горлу подкатил ком. Взяв обе касы с недоеденным супом, она торопливо поднялась и вышла из комнаты.
Это был последний вечер, который Султан Сафоев провел под родной крышей. Песня осталась недопетой — вдруг забарабанили в дверь, и Бибигуль, отворив, увидела усто Шакира, секретаря райисполкома. Его называли усто, то есть мастером, потому что он был отменным плотником и даже теперь, если позволяло время, не отказывал людям. Забыв поздороваться, он с порога спросил: