— А вы младший?
— Я внук.
Она протянула заполненный формуляр, он расписался.
— Держитесь, — вышла в прихожую.
Габриэлян закрыл за ней дверь и пошел за чистым подгузником, содрогаясь от беззвучного смеха.
То, что вышло из деда, оказалось грязно-желтой пеной. Невероятно смрадной. Метастазы добрались до кишечника? Или…? Да какая разница, к черту.
— Человек, — сказал он вслух, — проходит свой путь от грязной пеленки до смрадного савана.
Вытер сморщенный зад, протер складки в паху, стер пенистую дрянь с мизерного члена и жалких мудей, сменил подгузник… и тут дед выдал вторую порцию.
Габриэлян осел на пол. Даже фейспалм не сделаешь, обе руки в смердящей жиже.
— Дед, ты в курсе, что злостно нарушаешь закон сохранения вещества?
Дед шутку не оценил. С чувством юмора у него всегда было так себе.
— Не ори. Будешь так орать, твой малолетний гений нас услышит.
— Пусть слышит. Пусть знает. Пора.
— А не боишься, что он, когда вырастет, наплюет тебе в лицо?
— Если он будет стоить своей соли — обязательно наплюет. Всему нашему поколению. Заслужили.
Дед и Борис Аркадьевич. Старый университетский друг, щелкает память, ушел в адвокатуру, потом в аппарат. Юротдел Моссовета.
— Браво, Гоша, — женский голос, декоративные аплодисменты. Этого не может быть, но кажется, что ноготки тихонечко постукивают один о другой. Габриэлян не видит ее, но знает, что это Елена Юрьевна, бывшая сотрудница деда и начальница отца. Сейчас — высокая госпожа.
Он боялся высоких господ почти до обморока. После того, как они убили папу и маму. Вот ничего не боялся, а их — да. Пока не умерла тётя. Сразу — как отрезало. Сразу понял, что так, как мама с папой — все равно лучше, чем…
Но Елена Юрьевна, «баба Лена» — она же совсем другое?
Почему же тогда подводит живот?
Потому что она слышит.
Она знает, что он не спит.
Она говорит почти для него.
— Браво. Только белой тоги не хватает. Как будто ты не вместе с нами… заслуживал.
— Я, дорогие мои, голосовал против продления Меморандума Сантаны. Я во весь голос кричал, что коготок увяз — всей птичке пропасть, через два поколения мы сами не сможем отвыкнуть от этого… симбиоза. Тем паче они. Вы. Вот скажи, дорогая моя, если благодарное человечество через пятьдесят лет все-таки отрастит позвоночник и скажет: вы не нужны — ты что, пожмешь плечами и выпустишь себе в голову серебряную пулю?
— Возможно, раньше. Если Рождественский не возьмется за ум. Себе или ему. Вот, кстати, почему нет смысла бояться стагнации, стеклянного потолка. Старики идут вразнос, у большинства верхний предел — сто двадцать лет. Потом старшего нужно устранять. Из санитарных соображений.