С молодостью очень сложно работать, она неохотно поддается упрощению. Конечно, гайка; и палочки второго эшелона – обязательно, но трудно, трудно менять зеленое на черное, а красное – на серое.
Замена возможна лишь в случае, когда она уже созрела в потенции.
Как это было с Егором.
Егорово красное созрело вполне, чтобы обуглиться – достаточно поднести спичку. Егорово синее давно готово было выцвести, недоставало лишь прицельного внимания к блеклым тонам.
Маат же размышлял, оперируя сложными, непривычными оборотами речи:
«Оно сожрет меня, мое прошлое; оно выжжет меня медленной щелочью; оно слишком сложное, чтобы не развалиться; такому нагромождению лиц, событий, мест, дел, бездействий, снов, отправлений не удержаться слепленными воедино. В нем слишком много недостижимого красного; в нем слишком много недоступного синего, зеленого и золотого, переизбыток недосягаемого света, чтобы я выдержал это, не будучи раздавлен соображением о невозможности дотянуться до красок прошлого, погрузить в них пальцы, посмотреть на солнце. Оно сплошь исчерчено черным и серым, напоминая реактор, куда погружают графитовые стержни, – я слышал, что это делают, чтобы он, этот реактор, не лопнул, однако у меня всё наоборот; и с Городом дело обстоит в точности так же, ибо он – сама жизнь и переходит с места на место, не в силах соседствовать с окаменевшим прошлым; всё это невыносимо, всё это следует упростить, и всё в действительности стремится к абсолютной простоте, ибо в ней заключается Бог, проще которого ничего нету, потому что Он – Ничто и Всё, и я Ему служу, я упрощаю по мере сил то сложное, что надмилось и возгордилось в дьявольской самобытности, не выдерживая тем временем упростительного божественного напора».
7
Хобби отчасти напоминало ярмарочный майский шест с неравномерно выбеленными полосками, которые в меньшинстве. И еще – пограничный столб, не менее полосатый, и Маат потихоньку закрашивал: выбеливал черные полосы, вычернивал белые… потом плескал дегтем.
Так поступал он и с людьми, трансформируя их воспоминания. Потому что реальность это и есть память; Маат заменял созидательные, сложно-творческие промежутки на скорбные, тягостные и разрушительные. Реальность после этого волшебно преобразовывалась, и Город поскрипывал всеми домами и переулками.
Кроме того, Маат выполнял самое главное: он помогал воплотить желаемое себе зло, которое бывает даже осознанным и ужасает человека, и в то же время притягивает его. Зарубить семью топором, повеситься, спалить родную хату.
Покуда длилось одно упрощение, созревало второе: Маат отплясывал на дандеровой могиле, а Егор всё сидел, отлавливая вдруг ожившее прошлое, которое обернулось сотней вертких зверушек, разбегавшихся во все стороны. Своим центробежным движением они обнажали поляну, где не было ничего. Егор хватал одну зверушку-воспоминание, другую; они пищали и множились в кулаке, мельчали, протискивались меж пальцами уже будучи жидкими и падали каплями, не достигая тверди – они испарялись в падении. Поляна олицетворяла пустоту, где не на что опереться; Егор не чувствовал не то что земли под ногами – он не чувствовал ног.