— Я люблю тебя, — сказала я.
— Я тоже тебя люблю.
Видео и картины Пин Си появились в «Дукате» в конце августа. Шоу называлось «Большеголовые изображения красивой женщины». Он или Наташа прислали мне с курьером «Федэкс» отрывки отзывов. Никаких записок. Картинки с шоу были не такими, как я представляла их в те дни, когда Пин Си работал в моей спальне. Я ожидала увидеть серию неряшливо написанных ню. Однако Пин Си сделал мои портреты, стилизовав их под гравюры Утамаро, — в неоновых кимоно с тропическими цветами, и отпечатками губ, и логотипами «Кока-колы», и моторного масла «Пензойл», и водки «Абсолют», и «Шанель». На каждой картине моя голова была огромной. Несколько работ Пин Си оживили коллажем из моих настоящих волос. В журнале «Артфорум» Рональд Джонс назвал меня «надутой нимфой с глазами мертвеца». В «Нью-Йорк таймс» Филлис Брафф презрительно назвала шоу «продуктом Эдиповой похоти». «Арт-ревью» счел работы «предсказуемо разочаровывающими». В остальном отзывы были положительными. На упомянутых там видео я говорила на камеру, вероятно, рассказывала какие-то личные истории — в одной я плакала, — но Пин Си сделал свою озвучку. Вместо моего голоса звучали сообщения из голосовой почты, которые рассерженная мать Пин Си оставляла ему на кантонском наречии. Без субтитров.
Как-то днем в начале сентября я забрела в «Мет». Думаю, мне хотелось посмотреть, как другие люди распорядились своей жизнью, — те, которые создавали произведения искусства в одиночку, и те, которые подолгу неотрывно смотрели на какую-нибудь вазочку с фруктами. Мне было интересно, наблюдал ли живописец, как сохли и съеживались виноградинки, приходилось ли ему отправляться на рынок и покупать новую «натуру» и съедал ли он те первые ягоды. Я надеялась, что у творцов было хоть какое-то уважение к предметам, которые они делали бессмертными. Может, думала я, когда мерк свет дня, они выбрасывали подгнившие плоды из открытого окна в надежде, что так спасут жизнь голодного нищего, проходившего мимо дома. Потом я представляла нищего: чудовище с червями в спутанных волосах, лохмотья на костлявом теле трепещут, словно птичьи крылья, в глазах горит отчаяние, сердце, словно зверек в клетке, молит о смерти, ладони сложены в вечной мольбе. А горожане так и снуют на городской площади. Пикассо был прав, когда стал писать угрюмых и отверженных. Его «голубой период». Он смотрел в окно на собственные горести. Это вызывает у меня уважение. Но художники, писавшие фрукты, думали только о скоротечности собственной жизни, будто красота их работ как-то могла уменьшить страх смерти. Они все были в музее — развешены беспомощно, простодушно, бессмысленно. Изображения вещей, предметов, да и сами картины были просто вещами, предметами, высыхающими и съеживающимися перед неизбежным концом.