— Это была твоя комната? — спросила я.
Она кивнула и откинула скользкий нейлоновый спальный мешок синего цвета, которым была накрыта постель — полуторный пружинный матрас, стоявший на полу. Простыни у Ривы были с цветочками и бабочками — старые, жалкие.
— Я перебралась сюда, когда училась в старших классах, и выкрасила комнату в черный цвет. Чтобы было круто. — Рива саркастически улыбнулась.
— Это очень круто, — одобрила я. Поставила свою коричневую сумку на пол, допила кофе.
— Когда тебя разбудить? Нам надо будет выйти из дома примерно в полвторого. Прикинь, сколько тебе нужно времени на сборы.
— У тебя найдутся запасные туфли? И колготки?
— У меня тут почти ничего нет, — ответила Рива, выдвигая и задвигая ящики комода. — Можно взять что-нибудь у моей мамы. У тебя ведь восьмой размер обуви?
— Восемь с половиной, — уточнила я, укладываясь на постель.
— Скорее всего, отыщем что-нибудь подходящее. Я разбужу тебя около часа.
Она закрыла дверь. Я села на постели и выключила свет. Рива возилась в ванной.
— Оставлю тебе чистые полотенца возле раковины, — сообщила она через дверь.
Я подумала, что, может, мое присутствие удерживает ее, она не может вызвать у себя рвоту. Надо было сказать ей, чтобы она не стеснялась. Мне действительно все равно. Я пойму. Если бы рвота могла меня хоть как-то утешить, я бы попробовала это делать год назад. Подождав, пока она закроет наружную дверь ванной и затопает по лестнице, я решила порыться в ее аптечке. Там был старый флакон амоксициллина со вкусом жвачки и половина тюбика крема от зуда. Я выпила амоксициллин и пописала в подтекавший унитаз. На мне были белые хлопковые трусы со старым, бурым пятном крови. Это напомнило мне, что у меня уже несколько месяцев не было менструации.
Я залезла под спальник и стала слушать доносившиеся через потолок шаги, завывания родственников Ривы, впитывая всю их невротическую энергию и представляя еду, передававшуюся от одного к другому, скрежет челюстей, сердечную боль, и столкновение мнений, и сдерживаемый гнев Ривы, или ярость, или что там еще, что она пыталась подавить в себе.
Я долго лежала без сна. Это было все равно что сидеть в кинозале, когда свет погас и ты ждешь начала фильма. Но ничего не происходило. Я жалела, что не взяла еще кофе. Я ощущала печаль Ривы тут, в этой комнате. Особую печаль молодой женщины, потерявшей мать, — сложную, полную обиды и нежную, и все же до странности полную надежды. Я ее узнавала. Но сама не чувствовала. Печаль просто плавала в воздухе. Сгущалась до зернистых теней. Абсолютная правда состояла в том, что Рива любила свою мать так, как я не любила мою. Любить мою мать было непросто. Я уверена, что она была сложной личностью и заслуживала подробного анализа, еще она была красивая, но я толком не знала ее. Так что печаль в этой комнате казалась мне некой заготовкой. Банальностью. Как и тоска по идеальной матери с телеэкрана, которая готовила бы обед и убирала в доме, целовала меня в лоб и заклеивала ссадины на моих коленках, читала мне на ночь книжки, обнимала и успокаивала, когда я плакала. Моя родная мать закатила бы от удивления глаза при мысли о том, что надо жить так. «Я тебе не нянька», — часто повторяла она мне. Но у меня никогда не было няньки. Иногда со мной сидели девчонки из колледжа, которых находила отцовская секретарша. У нас всегда была в доме экономка, Долорес. Мать называла ее служанкой. Я могла бы представить отказ моей матери от домашних дел как некое феминистское утверждение ее права на праздность, но на самом деле думаю, что она отказывалась готовить и убирать, поскольку считала, что это подтвердит ее фиаско в роли королевы красоты.