Ох, моя мать. В расцвете лет она садилась на строгую диету — только черный кофе и нескольких слив на завтрак. На ланч она приказывала Долорес сделать ей сэндвич. Она съедала несколько кусочков и откладывала остатки на тарелку тонкого фарфора — урок для меня, догадывалась я, как не переедать. Вечерами она пила со льда шардоне цвета мочи. В кладовой стояли ящики шардоне. Я наблюдала, как ее лицо распухало и опадало изо дня на день, в зависимости от того, сколько она выпьет. Мне нравилось думать, что она плакала украдкой, огорчалась из-за своей несостоятельности как матери, но я сомневаюсь, что она плакала по этой причине. Небольшие мешки под глазами. Она боролась с ними с помощью крема от геморроя. Я узнала об этом после ее смерти, когда очищала ее ящик с косметикой. «Препарейшн эйч», тени для глаз «Сладкое шампанское», и тональный крем «Айвори силк», который она наносила даже дома. Помада «Фетиш пинк». Она ненавидела место, где жила, потому что оно находилось очень далеко от города. «Тут нет никакой культуры», — заявляла она. Но если бы там был оперный театр или симфонический оркестр — что она имела в виду под «культурой», — она все равно никогда бы туда не ходила. Она считала себя изысканной — любила дорогую одежду, хорошие вина, — но абсолютно не разбиралась в искусстве. Она ничего не читала, кроме любовных романов. В доме никогда не было свежих цветов. В основном она смотрела телевизор и целыми днями курила в постели. Это была ее «культура». Каждый год в канун Рождества она брала меня в торговый центр. В «Годиве» мать покупала мне шоколадку, потом мы ходили по магазинам, и она называла вещи «дешевками», «деревенскими» и говорила, что они для «чертовых проституток». Возле прилавка с парфюмерией заявляла: «Эти духи воняют, как трусы шлюхи». Такие выходки она допускала в те редкие дни, когда мы куда-то ходили вместе.
Мой отец тоже не был склонен к веселью. Он был тихий и бесцветный. Когда я подросла, мы по утрам проходили друг мимо друга словно чужие. Он был серьезным и стерильным, настоящий ученый. Казалось, ему было проще общаться со студентами, чем со мной и моей матерью. Родом он был из Бостона, сын хирурга и учительницы французского. Только однажды он говорил со мной о личном: сказал, что его родители погибли, когда ему был всего год, — перевернулся их катер. В Мексике жила его сестра. Она перебралась туда в начале восьмидесятых, чтобы «стать битником». Так сообщил мне отец и добавил, что они с сестрой совершенно не похожи.
Размышляя над всем этим в черной комнатке Ривы среди ее жалких, застиранных простыней, я ничего не чувствовала. Я могла