Моя мать была такой же, какой стала я, — единственным ребенком умерших родителей, лишившимся всех своих близких. Сестра отца снова прилетела из Мехико после Рождества и забрала из дома то, что ей хотелось: несколько книг, серебро. Она носила яркую мексиканскую шаль и шелковые шали с бахромой, но у нее, как у моего отца, было скептическое отношение к жизни. По брату она, казалось, не горевала, ее скорее волновали «токсичные отходы», как она говорила. «Тысячу лет назад люди не болели раком. Виноваты химические вещества. Они всюду: в воздухе, в пище, в воде, которую мы пьем», — вещала она. Пожалуй, она каким-то образом помогала мне держаться, поскольку кивала, когда я говорила ей, что испытываю облегчение от ухода матери, но мне жаль, что мой отец не продержался дольше, хотя бы еще пару лет, и не помог мне позаботиться о доме и привести в порядок дела. Я пыталась что-то сделать дома, пока она была рядом.
После ее отъезда я провела в доме несколько дней одна, листая мои детские фотоальбомы, рыдая над нераспечатанными упаковками трусиков матери. Я плакала над отцовской пижамой, в которой он умер, над растрепанными биографиями Теодора Рузвельта и Йозефа Менгеле на столике возле его кровати, над позеленевшей монеткой в кармане его любимых штанов, над ремнем, в котором ему приходилось делать новые дырки, потому что в последние месяцы перед смертью он худел и худел.
Большой драмы не было. Все оставалось спокойно.
Я представила, что сказала бы матери, если бы та внезапно появилась передо мной здесь, в комнатке Ривы. Я представила ее недовольство и брезгливость из-за всех этих дешевых вещей, затхлого воздуха. Мне не приходило в голову ничего, о чем я хотела бы ее спросить. У меня не было желания выражать злость или печаль. «Привет», — сказала бы я в нашем гипотетическом диалоге, и все.
Я встала с постели и порылась в одной из картонных коробок на бюро Ривы. В ее дневнике старших классов я обнаружила только одну ее фотку, совершенно стандартный портрет. Ее лицо выделялось из ряда бесцветных физиономий. У нее были длинные пышные волосы, пухлые щеки, чересчур сильно выщипанные брови, парившие на ее лбу словно кривые стрелы, темная губная помада, жирная, черная подводка вокруг глаз. Ее взгляд был слегка рассеянный, осторожный, несчастный, озабоченный. Похоже, она была гораздо более интересной до того, как окончила колледж — хулиганка, панк, фрик, отверженная, преступница, испорченная девчонка. Сколько я знала Риву, она была плебейкой, конформисткой, застегнутой на все пуговицы, зависимой от чужого мнения особой. Но оказалось, что в старших классах школы у нее была насыщенная тайная жизнь, а ее желания выходили за рамки обычной выпивки с друзьями и футбольных вечеринок, которые предлагал Лонг-Айленд. Итак, подытожила я, Рива перебралась на Манхэттен, стала учиться в колледже и решила вписаться, стать, как все — худенькой, хорошенькой, говорить, как все прочие худенькие и красивые девушки. Теперь я поняла, почему она хотела подружиться со мной. Скорее всего, в старших классах ее лучшая подруга была такой же «нестандартной», как она сама. Возможно, у нее имелся какой-нибудь физический дефект — шесть пальцев на руке, судороги, облысение, она могла носить очки с толстенными линзами. Я представила, как они сидели вдвоем в этой черной спальне в подвале и слушали музыку: «Джой дивижн», «Сьюзи и Банши». Во мне даже зашевелилась ревность при мысли о том, что Рива тоже страдала от депрессии и зависела от кого-то еще, а не только от меня.