После похорон матери я вернулась в школу. Мои «сестры» по общаге даже не поинтересовались, как я и что — впрочем, я бы все равно ничего им не ответила. Они все избегали меня. Лишь немногие оставили под моей дверью записки: «Мне так жаль, что тебе пришлось пройти через это!» Конечно, я была рада, что избавлена от унизительного общения с дюжиной высокомерных девиц, которые явно осуждали меня и считали, что мне надо «быть более открытой». Они не были моими подругами. В том семестре мы с Ривой оказались в одной группе по французскому. Мы часто болтали с ней обо всем. Она поделилась со мной записями лекций, которые я пропустила из-за похорон, а когда я вернулась, то не побоялась задать мне вопросы. На занятиях она отклонилась от темы урока и спрашивала на неуверенном, с ошибками, французском, как у меня дела, что случилось, грущу я или сержусь, и предложила встретиться после занятий и поговорить по-английски. Я согласилась. Ей хотелось услышать все подробности, узнать, что я думала о своих родителях, как себя чувствовала на похоронах и после них. Я скупо делилась с ней. Говорить с Ривой о моем несчастье было нестерпимо. Она советовала мне смотреть на все с оптимизмом — она желала это всем. Но она по крайней мере проявила участие.
В последний год учебы я перебралась из общаги в квартирку с двумя спальнями, тоже в нашем кампусе. Мы жили там вдвоем с Ривой и еще больше сблизились. Я пребывала тогда в затяжной депрессии, а она бесконечно болтала; она всегда стучалась ко мне, задавала вопросы, искала любой повод, чтобы поговорить. В тот год я часами лежала, глядя в потолок, пытаясь вытеснить мысли о смерти размышлениями о бренности бытия. Частые появления Ривы, возможно, удержали меня от рокового прыжка из окна. Тук-тук. «Поболтаем?» Ей нравилось рыться в моем шкафу, изучать ценники, проверять размер нарядов, которые я купила себе на полученные в наследство деньги. Ее одержимость материальным миром вытаскивала меня из экзистенциальной норы, куда я заползала.
Я никогда не говорила Риве, что слышала, как она каждый вечер вызывала у себя рвоту, вернувшись из столовой. Дома она ела только мини-йогурты без сахара и молодую морковку, заправляя ее желтой горчицей. Ее ладони были оранжевыми от огромного количества моркови, которую она ела. Дюжины упаковок мини-йогурта стучали в мусорном контейнере.
В ту весну я отправлялась в длинные прогулки по городу, надев наушники. Я чувствовала себя лучше, просто слушая эхо собственного дыхания, перекатывание мокроты в горле, когда сглатывала, трепет ресниц, слабый стук сердца. Проводила серые дни, глядя на тротуары, пропуская занятия, покупая вещи, которые никогда бы не надела, платила бешеные деньги одному гею, когда он вставлял трубку мне в задницу и тер мой живот, говоря мне, насколько лучше я буду себя чувствовать, когда мой кишечник очистится. Вместе мы разглядывали маленькие хлопья дерьма, вытекающего через специальную трубку. Его голос звучал тихо, но с энтузиазмом. «Молодец, что ты это делаешь, куколка», — хвалил он меня. Чаще, чем нужно, я делала пилинг лица и педикюр, массаж, эпиляцию воском, стрижку. Возможно, в этом и состоял мой траур. Я платила деньги незнакомым людям, чтобы чувствовать себя хорошо. Я могла бы с этой же целью нанять проститутку. Такую же, какой через несколько лет оказалась доктор Таттл — проститутку, чтобы кормила меня колыбельными песнями. Если меня что-то и могло заставить расплакаться, то это мысль, что я останусь без доктора Таттл. Вдруг она лишится лицензии? Или внезапно умрет? Что я буду делать без нее? И тут, в полуподвальной спальне Ривы, мне наконец-то стало грустно. Я ощутила эту грусть своим горлом, словно куриную косточку. Вероятно, я любила доктора Таттл. Я встала и попила немного воды из крана в ванной. Снова легла.