Три часа ночи. Время цепных собак. Асфальт, твердый, отдавший дневной жар, в щербинах первых недружно павших листьев матово-серой рекой нес меня по городу. Постоянная, верная лунная тень и шаткая, безразмерная и ненадежная — от редких фонарей.
Пегая жучка-побродяжка протрусила навстречу из-за мусорного бака но, не дойдя пары метров, заскулила, отшатнулась и нелепым расхлюстанным галопом кинулась прочь.
У трамвайного пути ремонтники сосредоточенно ковыряли ломами землю, кто-то колдовал с ацетиленовым агрегатом, засыпая карбид, едкую пыль разносило ветром по улице, смешивая с запахами подъездов и подворотен.
Остановилось такси.
— Поехали?
— В другой раз, — обертка от мороженного прилипла к подошве, и я шаркал, пытаясь освободиться.
— Водка нужна? Сигареты?
— Обеспечен.
— Девочку хочешь? — не отставал шофер.
— Не хочу.
— Счастливчик, все у тебя есть — и таксист отправился на поиски страждущих.
Стайка маленьких лягушат резвилась на тротуаре, покинув черноту газонов. Я сбился с шага, пересекая нежданное препятствие, а они, не обращая внимания на полуночного Гулливера, продолжали подлунные резвости.
Лампочка, тлеющая вполнакала, помогла попасть ключом в скважину. Скинув туфли, во тьме я пробрался в свою комнату, боясь потревожить густую тишину. Забиться под одеяло и замереть. Тихое оцепенение жука-притворяшки. Я очень мертвый, не трогайте меня, брошенную на пустыре старую, разлагающуюся падаль, источающую миазмы, смертельные для путника, неосторожно оказавшегося рядом.
7
— Молоко, молоко, кому молоко! — утренний безжалостный крик вместе со свежим ветерком падал из форточки на стол и оттуда разлетался по комнате, отскакивая от стен и увязая в сползшем на пол одеяле.
Голова безвольно каталась по подушке, в одну сторону, в другую, но оторваться от нее не могла.
Откуда-то издалека двигалась моя рука — левая, с часами, двигалась кружным путем, с привалами и отступлениями, во время которых я трижды возвращался в сон, пока не подползла к лицу. Скосив глаза, я увидел ее, запястье с черным ремешком часов, и сразу пожалел, что проснулся. Не из-за времени, четверть восьмого — вздор, ерунда. Перчатка высохшей крови — иное дело.
Я встал у кровати, разглядывая себя. Руки, отдельные пятна — на груди и, зеркало показало — кровь на губах и вокруг рта.
Стигмы? Не надейся.
На подушке, простыне — тоже кровь. Откуда?
Вывод очевиден. Накинув халат, я прошел в спальню хозяйки. Наверное, хозяйки. Ибо в том, что лежало на кровати, распознать Зою Федоровну я не мог.
8
Я уложил электробритву в футляр, футляр — в чемодан. Что еще осталось в комнате моего? Ничего. Я чист. Последний час прошел не без пользы. Вымыт, выбрит, слегка надушен. Ответработник семидесятых не смог бы придраться.