— Да что с тобой произошло? Две достойные дамы съехали от нас, после того, как ты заявилась в таком ненормальном состоянии. Орала невесть что. Перепугала их до смерти. С тобой в трамвае заговорил мужчина, предложил проводить тебя до дома, и ты потеряла рассудок? — Она грозно склонилась надо мной и спросила: — Ирма, когда ты перестанешь вести себя, как деревенская дурочка?
— Молли, прости. Я напугала… твоих постояльцев.
Слова давались мне с неимоверным трудом. Я умудрилась сесть на кушетке, а потом закрыла глаза. В голове горячо бились мучительные молоточки. Прохладная рука легла мне на лоб.
— Слушай, да ты заболела. Ты вся горишь, а я, идиотка, на тебя нападаю! Пойдем-ка, пойдем, тебе надо в кровать.
Молли, видимо, послала за доктором Бьюкнелл, потому что сквозь тяжелую мглу до меня долетели ее слова, а потом фраза миссис Салливан:
— Но если это тиф, то ей надо в больницу!
И ответ Молли:
— К матросне и другому сброду? Я сама за ней буду ухаживать, здесь.
Кажется, доктор говорила что-то вроде «нет свободных коек» и «слишком слаба, чтобы ее трогать», но все это доносилось до меня сквозь густой туман.
Значит, я тоже умру вдали от дома, как Франческа. «При самом лучшем уходе умрут лишь половина из них», — говорила доктор Бьюкнелл. Половина умрут. Слова вертелись в моей голове, налетали и исчезали, лихорадка не давала сосредоточиться.
Снова голоса, дверь закрылась, удаляющиеся шаги, доктор говорит что-то про темноту, кипятить, про хинин, каломель и проветривать, мадеру, гороховый суп и опий. Я спала, просыпалась, а затем впала в странное забытье между сном и бодрствованием, меня захлестывали горячие волны, крутили, несли куда-то, они стекали с надвигающихся стен и пытались задушить обжигающими пальцами. Потом наступила полная опустошенность, я лежала, совершенно мокрая среди сбитых влажных простыней, прилипших к коже. Чьи-то сильные руки, хруст чего-то белого, сухой уют свежепроглаженного белья и снова горячие, уносящие прочь волны.
— Надо пустить ей кровь, — кажется, это миссис Салливан. — Вы пощупайте ее пульс, слишком частый, слишком.
Ей возражает… мужской голос. Вроде бы, я его уже слышала раньше.
— Вы врач?
— Нет.
— Родственник мисс Витале?
— Никто никому кровь пускать не будет! — это точно Молли.
Сдержанная перебранка, тяжелые шаги, в комнате остались двое — Молли и высокая темная фигура рядом с ней. Навалилась тьма, температура поднялась еще выше. «Вечерний приступ лихорадки», смутно вспомнилось из лекций. Я пыталась сконцентрироваться на этой мысли, но потом само значение слов расплавилось в горячечном бреду и ласковые, утешающие силуэты куда-то исчезли. На их место пришли другие видения: отец тащит меня к зеркалу, я вырываюсь, хватаю алтарную пелену, и она обвивается вокруг меня, не дает вздохнуть, я бьюсь, чтобы освободиться, но ничего не получается. Потом сильные, уверенные руки крепко меня держат, как овцу перед стрижкой. Кровать, прежде такая мягкая, становится жесткой и холодной как камни. Воры дергают меня, хохочут и издеваются. А потом нестерпимый запах пепла, Джейк ударяет ремнем, еще, он бьет меня и бьется внутри меня, мне больно, он сдавленно шипит: «Белошвейка, первачок, грязная шлюха».