Как давно она не была здесь! Впрочем, в войну «Пельменная» явно была закрыта (странное дело, Лена в последние годы много раз пробегала мимо, но так ни разу не обратила внимания, работает заведение или нет), открылась где-нибудь году в сорок пятом, когда отменили продуктовые карточки, или, может, даже еще позже.
В следующее мгновение Елена Егорова поняла, почему ее так неодолимо, так сильно потянуло в «Пельменную» – даже горло сдавило что-то тугое…
Она увидела Николая Кирсанова.
Кирсанов стоял у окна за круглым каменным столиком, укрепленным на высокой металлической ножке, и, сосредоточенно глядя в окно, что-то жевал, то ли хлеб, то ли пельмень.
Узнать Кирсанова было непросто – он сильно поседел, волосы на его голове росли клочьями, спина окостлявела, под пиджаком остро очерченные, выступали худые лопатки.
Это был Кирсанов и одновременно не он, не тот самый элегантный, с великолепной командирской выправкой инженер-майор, которого она помнила по тридцать восьмому довоенному году.
Это был измученный, изрядно потрепанный жизнью, почти угасающий человек, который слепо тыкал вилкой в тарелку, безуспешно пытаясь подцепить один из трех плавающих в бульоне пельменей.
Лене стало жалко его. Она стояла в двух шагах от Кирсанова, ощущала слезное жжение в горле, жар в висках, даже слабость, внезапно возникшую в ней, молча смотрела в спину человека, в которого когда-то была влюблена.
Она сверлила взглядом затылок Кирсанова, но он этого взгляда не ощущал, лишь горбился за столом, тыкал вилкой в тарелку и смотрел в окно. Неужели он не чувствует ее взгляда?
Нет, не чувствует.
Наконец Елена решилось и тихим, едва приметным голосом произнесла:
– Коля!
Реакция била стремительной. Кирсанов выпрямился, враз становясь высоким, стройным, похожим на того давнего, ладного и сильного Кирсанова, и неожиданно замер в этой позе, словно бы внутри у него сработал некий тормозной механизм. Елена позвала вторично, уже громче:
– Коля!
Произошла обратная реакция. Кирсанов вновь сгорбился, обвял, будто из него выпустили воздух, опустил голову и так, с опущенной головой, повернулся.
Да, это был Николай Кирсанов. Хоть и поседел он сильно, и лицо его было изрыто морщинами, и рот ввалился – в лагере ему вышибли зубы – не узнать его было нельзя. Кирсанов вздохнул гулко и, помотав головой обрадованно, спросил неверящим свистящим шепотом:
– Лена?
– Да, это я, – она стерла с глаз что-то мешавшее ей смотреть, застилающее пространство, повторила: – Это я.
На худой шее Кирсанова забегал, то подпрыгивая высоко, то резко опускаясь, кадык, он отер кулаком глаза: