В другие разы им было бы стыдно, они бы отворачивались друг от друга, мучительно краснели, словно школьники, а сейчас этого не было. И смешно, если бы было – все нежное, чувствительное, тревожное было выедено войной почти до остатка, хотя кое-что все-таки сохранилось; они не стыдились ни самих себя, ни женщин, которых им надлежало встретить, ни мыслей своих. Они были людьми и ничто людское им не было чуждо.
Утро прошло в хлопотах, оба сходили в военное управление – отметились все-таки, им велели ждать вызова, в полдень наскоро перекусили в коммерческой забегаловке, съев за немыслимые деньги по невкусной свиной сардельке с капустой, от которой почему-то пахло мазутом, – только этим ясный теплый полдень им и запомнился…
– Немцы готовят это дело много вкуснее, – сказал Савченко, откусывая у полусырой жирной сардельки край, – сала меньше кладут, коптят, изобретают чего-нибудь, чесноком натирают.
– Не говори о немцах, – попросил Мосолков.
– Что, вот тут сидят? – Савченко провел пальцем по горлу, улыбнулся тихо, интеллигентно. – Как говорят отечественные остряки, наполнен ими под завязку?
– Раньше я слышал, что немцы культивируют абсолютно все на свете, кроме юмора, и думал, что это имеет только один смысл: фрицы не умеют смеяться! – лицо Мосолкова потяжелело, сделалось неприятным, подбородок упрямо выдвинулся вперед, на нем образовалась волевая раздвоина, глаза вобрались, сверху их попробовали прикрыть брови, но не прикрыли, не справились с задачей – маленькие были, редкие… Мосолков мигом постарел, взял сразу лет двенадцать, наверное, единственное что – седина в голове не появилась.
– Не все они на одно лицо. Есть лица выдающиеся.
– В любом стаде есть умные коровы. Но все это, Юр, попахивает школой, партой, изрезанной перочинным ножиком и не самой лучшей в мире минутой, когда надо выкладывать учителю знания: Гейне, Гете… Пошли-ка лучше, куда собирались пойти…
Москва кажется большой, пока к ней не привыкнешь – вон как раздвинулись, расползлись кварталы, а когда привыкнешь, то ощущение городской беспредельности пропадет: границы у Москвы есть, и от края до края не так уж и далеко. Центр сбит прочно и плотно, все рядышком: Большой театр, Малый, Неглинка – замурованная в бетон, асфальт и металл река, Трубная площадь, которую остряки прозвали Трупной и, как выяснилось позже, не ошиблись, Сретенка, Чистые пруды… И все же Мосолков и Савченко долго ходили по улицам, пытаясь найти Сретенку – не привыкли еще к Москве. Когда наконец отыскали, Мосолков невольно пробормотал:
– Столько людей – и ни одного знакомого лица.