– Ты извини меня, майор, что не досидел, не выдержал. Емкости подвели – переполнился по пробку, опорожняться надо. Еще раз извини, майор.
– Чего там… – выдавил из себя Савченко, – чего там…
Более глупого выдавить из себя он ничего не мог. Но и в более глупое положение он никогда не попадал.
– И-и-э-э! – неожиданно услышал он возглас, стремительно обернулся: на пороге комнатенки стояла Фрося с хлебом в руках.
Инвалид виновато опустил голову.
– Извини меня, Фрось, не выдержал, – голос у инвалида дрогнул, он уперся руками в пол и задвинул тележку назад, в шкаф, рот его горько пополз в сторону, раздвоился, но в следующую секунду инвалид взял себя в руки, твердо сжал губы. – Извини еще раз, всю обедню тебе испортил.
– Да какая там обедня! – тихо произнесла Фрося. – А дочек на что кормить будем? Где денег возьмем? А продукты? Продукты где возьмем? Ты, что ли, родишь?
Инвалид, опустив голову, молчал. Пальцы, которыми он упирался в пол, сделались синеватыми, костяшки морозно побелели – от этих сильных, умелых, но сейчас казавшихся такими ненужными рук отлила кровь, голова инвалида побито дернулась. Инвалид, похоже, уже перемог самого себя и забыл, зачем вылезал из шкафа.
Фрося прошла к столу, аккуратно положила на него хлеб, – под руку машинально подставила ладонь, чтобы случайно не просыпалась пара крошек, здесь все шло в котел, даже отходы, села на старенький венский стул с изящно выгнутой спинкой.
И такая обреченность, такое горе проступило во всей ее фигуре, что Савченко захотелось вжаться в стол, в пол, в стену, исчезнуть, испариться из этой утлой комнатенки навсегда, но ничего этого он не мог сделать – только сгорбился, уносясь вновь в глубокую душевную пропасть: с одной стороны Фрося, с другой стороны инвалид…
Наступила пауза – затяжная, муторная и тоскливая, такая тоскливая, что хоть стреляйся. Инвалид обозначил себя первым, приподнялся в шкафу на руках, громыхнул тележкой, проговорил громко, резко:
– Ничего еще не потеряно, Фрось. А? Товарищ майор, еще ведь ничего не потеряно, а? Я не буду вам мешать… А? – голос у него был вороньим; резкое, почти гортанное, с каким-то дополнительным звуком, рождающимся в сильной глотке инвалида, «А» походило на карканье. Только карканье это было жалкое, без настырных требовательных ноток, которым обычно бывает наделено карканье настоящих ворон. – Я сейчас уйду, я не буду мешать вам… А? Ну простите, пожалуйста, меня!
Умолк инвалид. Молчала Фрося. Молчал и Савченко, не зная, куда деться. Иногда инвалид поднимал на него глаза и Савченко чувствовал его взгляд, тяжелый и острый, – инвалид будто бы рубил майора саперной лопаткой и майор чувствовал себя жалко. Даже если бы на фронте он попал в плен, и то себя бы так не чувствовал, хотя страшнее плена ничего, наверное, нет.