– Да ты светишься вся. Насквозь. Косточки видно.
Полина виновато взмахнула одной рукой, будто подбитая птица, по-ребячьи шмыгнула носом и отправила в рот второй кусочек сахара. Заела хлебом.
Всего несколько минут понадобилось, чтобы не стало ни хлеба, ни наколотого сахара, Полина виновато переступила с ноги на ногу и опустила голову: не ожидала от себя такой прыти.
– Не тушуйся, старший краснофлотец Егорова. – Коваленко взялся пальцами за подбородок девушки, приподнял, увидел серьезные глубокие глаза и чуть не зажмурился – такая в них была глубина… – Слушай, Егорова, в твоих глазах утонуть можно… Очень опасные глаза.
– Извините, товарищ мичман, больше не буду.
– А это, – Коваленко взял вторую половину глутки, вложил ее в Полинину ладонь, – это тебе. С девчонками вечером чаю попьешь.
Когда немецкие налеты на Москву прекратились, стало легче дышать, хотя жителям дома номер двенадцать по Печатникову переулку ночные бдения на крыше запомнились не только тем, что пьяный дядя Виссарион сверзнулся с верхотуры на жесткий асфальт и должен был, как минимум, сломать себе шею и копыта, но он даже царапины не получил – приземлился в кучу песка, приготовленную для тушения бомб-зажигалок.
Одно было плохо – песка наелся вдоволь. Хватанул столько, что мусор у него полез наружу даже из ноздрей.
А вот с Маняней, женой его, было хуже, точнее, совсем плохо – у Маняни случайно на крыше случился инфаркт. Чтобы не уползти вниз, она обеими руками схватилась за трубу и затихла.
Когда прозвучал отбой тревоги, Маняня во дворе не появилась. Дядя Виссарион, крепко поддавший, спал в своей комнате без задних ног, храпел так, что многие считали: это его храп отогнал гитлеровских стервятников от Москвы, а не зенитчики со своими орудиями.
Проснулся дядя Виссарион от того, что в окошко сочился жидкий розовый свет. Не свет даже, а кровяная жижка, космическая сукровица. Дядя Виссарион побулькал во рту вонючей слюной, повозил языком по нёбу, что же такое вонькое он съел вчера и отчего ему так плохо, но ответа не нашел.
Поелозил рукой рядом, стараясь нащупать Маняню, но жену не нашел, подивился этому факту – ведь вчера он не буйствовал, подъезд не оскорблял, Маняню не бил – вел себя мирно. Тогда где же Маняня?
Не было Маняни. Дядя Виссарион выматерился, поминая худыми словами Гитлера, плохую погоду, вонь во рту, головную боль, исчезнувшую жену и еще никому не ведомого Потапыча.
Он и сам не знал, кто такой Потапыч, тот возник на языке ни с того ни с сего, будто бы выпрыгнул из прошлого, поэтому дядя Виссарион заодно прошелся и по нему.