«Таким навозом плеснуть в морду, наверно, и не то, что курить, подумать об этом забоишься… С мужиком можно так, а она какая-никакая — женщина».
От холодной воды и зеленой крапивы, найденной у сарая, ваза стала чистой, без табачного запаха. И когда в ней засияли шары игольчатых, словно хрустальных, астр, дед Казанок перенесся в лето, на ту дорогу, где он увидал Нинку в свете летнего солнца, в смешении разноцветья с зеленью. Ему захотелось, чтобы она появилась немедленно, посмотрела бы на чудо. После вряд ли потянулась бы ее рука с окурком к вазе.
Осень оказалась долгой. Затянулся сбор ягоды по болотам. Нинка богатела на день-два, забегала лишь в иное утро «полечить голову», обещала не ходить больше за клюквой, выбрали, но опять кто-то находил на «нетроганую» ягоду, созывал в поход. И все же пришла пора, когда захлебнулись от дождей болота, синицы по утрам застучали по оконным стеклам и закончился перелет гусей.
Пока Нинка Постнова приходила в себя после ягодно-винной горячки, дед Казанок вытащил на берег лодку и перевернул ее вверх дном. То была последняя забота. Теперь он отсиживался на скамейках то под окном, то на крыльце, сравнивая перемены жизни с прошлым, затрудняясь сказать, в какую сторону пошло улучшение. Работящий человек стал богатым, а будет ли богатство душе на пользу. Безучастней стали люди друг к другу, родным местом дорожат меньше и честь не блюдут.
Однажды его размышления прервала криком Нинка.
— Дед, хрена ль на запорах сидишь, не встречаешь?
Ему не понравился крик на все село, обращение «дед». Он поспешил к калитке.
— Наряженный, — заметила Нинка. — Праздник какой?
— Каждый день праздники. И ты в обнове, — заметил дед Казанок.
— Мне сам бог велел наряжаться: я невеста. Где поговорим-то? На улице прохладно. Я налегке к тебе…
Разговор был серьезный. И хотя Казанок ожидал его, но оказался в растерянности, когда потребовалось отвечать, согласен ли он играть свадьбу и когда. Слово «свадьба» показалось какой-то старой вещью, давно выброшенной в бурьян и провалявшейся под дождями и снегом не одно десятилетие. Не к возрасту это слово. А еще она к нему прибавила совершенно неприличное: «Ты любишь меня. Какого же черта нам таиться?» Он и себе не говорил, что «любит» ее. Для молодых такие слова.
Она была в зеленом костюме, подкрашенная, пахнущая горьковатостью духов. Правда, и сурьма на бровях и веках, и жирная ярко-красная мазь на губах, и пудра пятнами по лицу отталкивали, неловко было смотреть, как постыдно бывает пялиться на раненое лицо. Может быть, она спешила или зеркала не было, а бывает со зрением плохо, когда сколько ни будь зеркал — не увидишь себя.