Между прочим, удивительно, что <…> у германцев <…> мне часто приходилось слышать фразу «такой-то ist mein Freund» в гораздо более серьезном и определяющем смысле, чем в других местах. Не знаю, существовало ли это понятие в еврействе — мне, кажется, там типичны эти бесконечно разветвленные родственные отношения, и само собой разумеется, что определением отношения двух людей является указание на то, что он мой»16
Последнее замечание этого письма хорошо иллюстрирует понимание дружбы на западе с учетом важных там прав собственности. Поскольку владение человеком подразумевает и физическое обладание им, неудивительны и сочиненные по этой кальке мифы о дружбе Колмогорова и Александрова.
Действительно, как будет мыслить воспитанник западной культуры, вживаясь в образ ученых, покупающих один дом на двоих, счастливо в нем живущих и организующих вокруг себя мир, не похожий на окружающий? Как он расценит любимые ими до старости мальчишеские многокилометровые походы зимой и летом в одних трусах или шортах, не обращая внимания на публику? Или непременное желание залезть в любую погоду в любой открытый водоем? Или их взаимно воспитанные художественные вкусы?
Поставив себя на место любого из этих ученых, он естественно представит собственное поведение и собственные устремления к обязательному физическому обладанию, без которого священное право владения в отношении другого реализовано быть не может. И нарисует очередной миф о русской душе, равный по правдоподобию мифу о Михаиле Булгакове, основанному на статистическом знании о малой вероятности излечения людей от наркотической зависимости с выводом отсюда источника вдохновения писателя.
Ночь раскололи яркие огни и звуки никогда не засыпающего большого города.
Все дороги вели в этот город, его нельзя было обойти, с ним невозможно было проститься, как бы этого не хотел и как бы не стремился к этому Прянишников.
Притяжение города приподняло его голову с подушки и развернуло к окну, заставляя смотреть на залитые искусственным светом дома и небоскребы, дороги и мосты, на фабричные здания и заводские трубы за заборами с колючей проволокой и глазками видеокамер, на подъездные пути, на нескончаемые складские территории вдоль них, на темные дворы, скверы, парки и воду одетых в гранит рек и каналов — даже знакомые районы, представшие в ночном освещении и, вдобавок, своей изнанкой, казались Прянишникову неживой и холодной выдумкой, а вся ночная картина города, наложенная на безлюдье, веяла чертовщиной. Только что он вспоминал свои юношеские грезы и прощание со столицей, и вот она тут как тут и чуть ли не в сатанинском обличье…