«Ще не вмерла Украина» — это трогает душу за те же струны, что и «пощады никто не желает». Но разве пощада не выше жертвенной гордости? Ведь «не жертвы хочу, а милости».
Смерть за идею имеет смысл тогда, когда идея согласна с промыслом, прочувствована каждой клеточкой, когда она своя, родная, как у Тараса Бульбы.
Перебирая и расставляя по местам старые картинки, Прянишников снова подошел к сильному в юности стремлению избрать себе друга, и к тому, как судьба то ли давала ему на это надежду, то ли обманывала его.
Стремление дружить занозой сидело в голове Игната, пока он не женился.
Таким другом ему мог стать молчун Саша из летней школы. Или дагестанец-абитуриент. Или упрямый Лебедев. Или Мишка, если бы не его картежный выбор.
Много раз, меняя комнаты и общежития, Игнат присматривался к новому соседу, надеясь обрести товарища, но все у него оказывалось не то и не так, как он себе представлял. То, что его математический запал оказался слаб, он приписывал, в том числе, и не состоявшейся в его жизни дружбе.
Дружбу и творческий импульс Прянишников связал, прочитав воспоминания о Колмогорове. Он и раньше слышал о необычной дружбе А. Н. Колмогорова и П. С. Александрова, бывших вместе до смерти. Об их общем загородном доме, общих увлечениях, квартирах по соседству в профессорской зоне главного здания университета — с разными интерпретациями их взаимных чувств. Но теперь он прочитал выдержки из писем — и не только их писем друг другу, но и к ученикам, и писем учеников учителю — и многое ему показалось честным и состоявшимся, — дружба, в том числе.
Состоявшаяся дружба как творческий толчок — это было понятно Прянишникову. Он бы не стал спорить с тем, что несостоявшаяся дружба и несостоявшаяся любовь тоже может быть сильной встряской и дать импульс к творчеству. Но эту возможность смело отдавал западу — все то, что было вопреки, ему никогда не нравилось.
Диплом Игнат писал на кафедре оптимального управления, которой фактически руководили ученики Колмогорова — сначала Фомин, потом Миров — это его дружба с учителем легла Прянишникову на душу.
Миров был маститый профессор, но по строгому математическому счету знаменитых учеников — не выбравшийся из разряда подающих большие надежды. Негласная научная иерархия — не по регалиях, а по заслугам — витала в атмосфере факультета, не почувствовать ее за пять лет учебы было сложно. А книжка воспоминаний так просто кричит о ней: я сделал это, он то, его заслуга неоспорима, мое доказательство было первым, — каждый пытается поставить правильные акценты и не только отстоять свое место в строю, но и вежливо указать на место другим.