Ведь иррациональное стремление графа разрушить каждого, кто оказался рядом с ним, его не коснулось. И слава богу, в которого я не верю больше, что граф просто оставил моего рыцаря в покое. Мой стыд и разбитое сердце — это малая цена, которой Иероним смог отделаться.
Как же я ошибалась в этом.
Ведь с Иеронимом граф пошел совершенно иным путем. Впрочем, даже знай я о планах своего мужа, чтобы я могла сделать вопреки им?
Слишком сломленная, чтобы помешать графу, слишком эгоистичная, чтобы отказаться от Иеронима.
Хотя начиналось все совершенно невинно, и я даже радовалась, что все обошлось столь малой кровью. Наверно, тогда мне стоило догадаться, что за нарушение указаний графа наказание будет гораздо более суровым. Но я не догадалась.
А граф не только решил не мучить Иеронима, выставляя на показ свою связь со мной, но даже отказался от привычки приводить в замок, как он называл, «гостей» — людей, страхом и болью которых он наслаждался, с которыми так любил играть прежде, вовлекая в эти игры меня и Виктория.
И хотя он по-прежнему называл Иеронима не иначе, как малыш Фарго, говорить он стал с ним куда более вежливо, как и со мной.
И снова мне стоило заподозрить неладное, но я в очередной раз позволила себе слабость поверить графу и не думать о его странном поведение.
Я знала, что это не так, но продолжала убеждать себя в том, что граф просто решил хоть на время пожить как человек. Продолжала закрывать глаза на все несовпадения и твердить про себя, что граф просто изменился за сотню лет без меня, став мягче. Глупо, ведь прежде и тысяча лет лишь прибавляли ему жестокости, но я верила, потому что не верить было бы слишком тяжело.
Теперь ночью мы собирались втроем в самой большой зале.
Граф рассказывал нам о том, как он провел предыдущие сотню лет, после своей последней смерти. Он рассуждал о Гильдебранде, ставшем после папой Григорием VII (признаться без графа я совершенно не следила за тем, что происходит за пределами моего маленького мирка, который я сделала себе сама), и о реформе церкви, которую тот затеял, и о которой граф не мог сказать и слова, при этом презрительно не фыркнув. Он рассказывал о восстание в Милане, где «жалкие, грязные люди совершенно забыли о том, что нужно уважать власть сильных» и о том, что он бы даже обратил Гильдебранда, если б только его жестокость не была направлена на пустые цели церкви.
Он заводил разговор о политике, о власти, о положении дел в разных странах. О разногласиях между папой Римским и императором Генрихом, о крестовых походах, что стали новым, воодушевляющим веянием, наполняющим людей верой в борьбу за правое дело и о вздорном нраве правителя герцогства, где мы теперь жили.