Он был высоким, как минимум метр восемьдесят пять, может метр восемьдесят семь. И мускулистым. И совсем не худым — его тело состояло из поджарых твердых мышц, которые безусловно были накачены, но не сказать, чтобы огромными.
Поскольку дети не рождаются мускулистыми, я подумала, что он был не крупным ребенком, а длинным.
Тут до меня дошло, что он обошел остров и приближается ко мне, и я перестала думать о его весе в детстве и его теперешнем размере и начала отступать, одновременно вернувшись к текущему разговору.
— Я хочу, чтобы ты ушел, — твердо заявила я.
— Ага, я понял, — ответил он, продолжая подходить, и я уперлась в боковую столешницу. — Но знаешь что, Тесс? Я не уйду.
И вдруг он оказался прямо передо мной. Так близко, что я ощущала его тепло. Мне пришлось запрокинуть голову, чтобы смотреть на него, потому что я была босиком и рост мой составлял не метр восемьдесят пять или восемьдесят семь, а всего метр шестьдесят семь.
— Пожалуйста, уходи, — заявила я уже не так твердо.
Он наклонился вперед и уперся ладонями в столешницу по обе стороны от меня, и я подняла руки (все еще с кондитерским мешком) между нами.
Он снова проигнорировал меня.
— Ты не позвонила.
Я уставилась в его сердитые глаза.
— Я не позвонила?
В ответ он уставился на меня своими сердитыми глазами.
— Да, детка, ты не позвонила.
— Я не позвонила, — прошептала я. Мое сердце, и так уже быстро бившееся, заколотилось еще быстрее.
— Три месяца, — объявил он, но больше ничего не сказал.
Я продолжала смотреть в его мерцающие серебристые глаза и тут потеряла свое всегда хорошее расположение духа.
— Ты свихнулся? — взвизгнула я.
— Тесс...
— Пошел ты! — закричала я и отпихнула его обеими руками, тонкая струйка бледно-желтой глазури брызнула на пол рядом с нами и на его футболку с Чарли Дэниелсом. Потом я обнаружила, что кондитерский мешок больше не у меня в руках. Брок развернулся и бросил его на остров рядом с тортом, потом повернулся обратно ко мне. Тогда я положила ладони на твердую стену его груди, толкнула и опять крикнула: — Пошел ты!
Он отшатнулся на несколько дюймов, потом придвинулся обратно, наклонился к моему лицу и прорычал:
— Да послушай же меня!
— Нет! — заорала я. — Ни за что. Ни за что. Ты меня использовал.
— Это моя работа, — выдавил он.
— Думаешь, мне не все равно?
— Может, если ты, на хрен, успокоишься и послушаешь минуту, то поймешь, почему я считаю, что тебе не должно быть все равно.
— Уверяю тебя, Брок Лукас, ты не скажешь ничего, что заставило бы меня понять, почему мне не должно быть все равно, — сообщила я.