Я ударю, и будь что будет. Я ударю как умею. Как давно умею. Нужно в сердце. Нужно.
— Ты покажешь мне мой нож?
Все тело сковывает холодом. Я замираю. Чувствую себя так, как чувствовал лежа в той ванне. Ледяной ад, даже пальцем не шевельнуть.
— Серьезно? — Голос Григория Михайловича вновь становится серым, официальным до омерзения. — Вы надеялись заколоть меня?
Я лишь выдыхаю облако белого пара в ответ.
Он встает из-за стола.
— Стоило вам только покинуть камеру, как туда вошел человек и перерезал Французу горло. Он мне не нужен, а его попытки спастись просто жалки.
Григорий Михайлович склоняется над столом. Его лицо совсем близко, на нем написан мрачный азарт.
— Я не жесток, но мой человек спросил: убить ли его сразу? И я сказал: на твое усмотрение. Всегда даю людям право выбора.
Я вижу, как в окнах за его спиной отражаются черные воды. Они топят узкие улочки Петрограрда, в них гаснет солнце и размокает небо. Мир становится сплошной беспросветной массой. Ледяным океаном.
— Я дал вам такое право.
И мне уже не выбраться отсюда. Я погребен навсегда. Потолок давит водной толщей, как я и представлял, но сам левиафан здесь, со мной. Смотрит сквозь тусклые линзы очков, а черная оправа — две траурные рамки. Я хочу отвести взгляд, но не могу.
Он заглядывает в меня. Перебирает каждую косточку, каждую мысль. Он и есть та темнота под саваном кожи. Он слышит все, знает все, помнит все.
— Как? — шипит Григорий Михайлович.
И что-то большее повторяет этот вопрос уже в моей голове.
КАК?
Боль подрубает ноги, и я валюсь на колени. И вдруг понимаю, что давно бы упал, но лишь сейчас он позволил мне.
Из стекол уходит чернота. Вспыхивает солнце, и небо наливается синевой. Как прежде.
— Как? — звучит спокойный голос Григория Михайловича. — Скажи мне?
Он вновь устраивается в кресле. А я продолжаю полировать пол коленями.
Я бы встал. Черт, я бы встал — это про меня. Вставал после любого удара, утирал с носа кровь и шел дальше.
Но сейчас мир почему-то расплывается сотней черных точек, рябит и теряет цвет. За спиной хлопает дверь, и грубые руки хватают меня за плечи. Я успеваю выдохнуть:
— Нет.
Затем руки утаскивают меня в коридор. В несчастливый конец.
(ки)
Я так скажу. Жизнь умеет шутить по-черному.
У меня всегда была только свобода. Плевать на все прочее — я мог пройти в лунную ночь вдоль морского берега, и никто бы не крикнул: «Стой! Не смей этого делать». Я объездил расколотую Европу и отправился на север с моей девочкой. Я ходил — где хочу и когда хочу. А остальное просто шуршащие чеки и плохая похлебка.