Со стороны это выглядело как монотонное бормотание, но если начал заклинание, то продолжить его нужно в том же ритме, с теми же интонациями и паузами, на той же громкости. В дневнике родителей я как-то читала, что ошибка многих исступников в том, что они начинали изгнание излишне громко. К середине текста, необходимого к произношению для того, чтобы ритуал состоялся, у них нещадно саднило горло, ведь они старались перекричать мрак. Какое мне дело до того, что говорит, кричит, визжит, плачет призрак?
Раскачиваясь в такт тихим словам, я внимательно следила за водой, она потемнела и стала не просто не прозрачной. В нее словно налили густые чернила, они вихрем клубились в чаше, словно набрякшие, сизые, кучевые облака в преддверии страшной грозы. Монолитный камень словно пористая, сухая губка впитывал мерзкую сущность, крошась и уменьшаясь на глазах, истончаясь и становясь совсем крошечным. Когда вода испарилась, а на дне чаше остался только прах, я подняла голову.
В круге, по-прежнему скалясь и проклиная, стоял дух. Поймав мой ошарашенный взгляд, она триумфально рассмеялась. Визгливо, скаля черные зубы:
— Я не уйду от сюда, годииииии, ты слишшшшшшком слаба… Я заберу всех, всех, всех. И первой будет эта сука Ракель… Что ты удивляешься мой Кёёёёёёниг, твоя мать опоила меня и застегнула этот ошейник, она знала где я, и не спасссссслаааааааа…
Генрих стоял ни жив ни мертв, он боялся поверить её словам, но всё его существо кричало, что это ужасная, горькая правда. Его мать всегда слепо любила первенца, без всяких сомнений помогла ему сбежать, когда по его следу отправили хаундов, безоговорочно отрицала его вину, повторяя как мантру, что все обвинения навет и зависть, непонимание гениальности его задумок и скорбела по Клаусу сильнее всех. Но она не просто знала и закрывала глаза, она помогала… Как? Как она могла?
Сила клубилась, смело толкаясь в начавшуюся истончаться грань, десятки жизней, что наверняка забрал здесь старший брат Кёнига подпитывали всепоглощающую ярость, мел и соль почернели, еще миг и сдержать разрушительную силу безумствующей души будет не чем. Я вытащила из ножен ритуальный клинок и без промедления полоснула им по левой ладони.
— Это мы еще посмотрим… — сказала я. Густые рубиновые капли из сжатой ладони упали в чашу с прахом и зашипели. — Venit auxilium, non negamus, in Tenebris Messor. Audi meam et clamor meus. Audi meam et clamor meus. Habes, anima. Illud locum non habet, hic.[98]
Время замерло, воздух загустел, пламя не шевелилось, а мертвая душа в диком ужасе вращала зрачками красных глаз, но не смела пошевелиться, если бы она смогла сжаться в маленький, ничтожный комок, уверенна, она бы это сделала. Кожистые крылья создавали тень, и я боялась обернуться, чтобы проверить чьи они, мои или Его?