— Мы не французы, — сказал Джонатан, не сводя глаз с Джемаймы.
— Сэр? — Приподнятая бровь отражала то сочетание обиды и мученичества, которое столь характерно для лиц прислуги высшего эшелона.
— Мы не французы. Незрелые вина нас не привлекают. Принесите пятьдесят третий год, а если такого нет — пятьдесят пятый.
Когда кельнер отошел, Джемайма спросила:
— Этот лафит — это что-то особенное?
— А вы не знаете?
— Нет.
Джонатан жестом призвал кельнера обратно.
— Лафита не надо. Принесите от-брийон.
Предполагая, что замена вызвана финансовыми соображениями, кельнер весьма картинно вычеркнул в своем блокноте лафит и вписал туда от-брийон.
— Зачем вы это сделали? — спросила Джемайма.
— Из экономии, мисс Браун. Лафит слишком дорог, чтобы его переводить впустую.
— Откуда вы знаете — может быть, он бы мне понравился.
— О да, бесспорно понравился бы. Но оценить его вы не смогли бы.
Джемайма пристально на него посмотрела.
— А знаете что? У меня такое ощущение, что вы не очень приятный человек.
— Приятность — свойство, которое все склонны переоценивать. Приятностью человек прокладывает себе путь тогда, когда у него не хватает духу повелевать или не хватает класса, чтобы блистать.
— Можно я при случае буду вас цитировать?
— Вы и так будете — я в этом нисколько не сомневаюсь.
— Как сказал Джонсон Босуэллу.
— Вы почти угадали. Как сказал Джеймс Эббот Мак-Нил Уистлер Оскару Уайльду.
— А вот джентльмен сделал бы вид, что я совсем угадала. Я все-таки была права — вы неприятный человек.
— Попытаюсь это компенсировать, став взамен чем-нибудь другим. Остроумным, скажем, или даже поэтичным. А то и безумно увлеченным вами, каковым я, кстати говоря, и являюсь.
Его глаза весело блеснули.
— Вы меня обманываете.
— Признаюсь, это так. Это не более чем фасад. Своей учтивостью я лишь прикрываю собственную ранимость и обостренную чувствительность.
— А теперь — обман внутри обмана.
— И каково вам на улице Обманщиков?
— Спасите!
Джонатан засмеялся и не стал развивать тему. Джемайма вздохнула и покачала головой.
— Вы в общении — прямо крокодил какой-то. Я сама люблю людей дурачить: опускаю в разговорах логические звенья, пока у собеседника голова не пойдет кругом. Но это даже не в вашей лиге.
— Не уверен, что здесь можно говорить о лиге. В данном случае есть одна команда и один игрок.
— Ну вот, опять за свое. Возьмем тайм-аут и поужинаем.
Салат был свеж и хрустящ, бифштексы — огромны и прекрасны, и запивали они все это хозяйство от-брийоном. За едой они непринужденно болтали. Беседа их свободно вращалась вокруг какого-нибудь слова или неожиданной мысли. С политики они перешли на искусство, поговорили о самых сильных потрясениях, пережитых в детстве, о социальных вопросах. Тему они меняли только тогда, когда она переставала быть забавной. Все смешное и нелепое они чувствовали одинаково тонко и особенно всерьез не принимали ни каких-либо великих имен в политике и искусстве, ни самих себя. Зачастую даже не возникало надобности заканчивать фразу — собеседник наперед понимал ее смысл и в ответ согласно кивал или смеялся. Иногда они оба делали короткие передышки, и никто из них не чувствовал потребности возобновить разговор ради разговора. Они сидели у окна. Дождь то припускал, то ослабевал. Они обменивались самыми нелепыми предположениями относительно того, кем работают и куда направляются прохожие. Сам того не замечая, Джонатан общался с Джем так, словно она была старым другом-мужчиной. Он честно плыл по течению разговора, начисто забыв то «предпостельное» подтрунивание, которое неизменно составляло основу его светских бесед с женщинами.