Он все же сполз с кровати на пол, и теперь прижавшись спиной к той самой тумбочке продолжал смотреть глазами полными ужаса на картину и на лезвие ножа в моей руке. Он просто издавал какие-то подобия стонов, словно выплакавшийся ребенок, и протягивал к картине свои сухие трясущиеся руки. Наконец, я услышал от него первое слово:
— П… Пожа… Пожалуйста, — заикаясь и дергаясь всем лицом пролепетал он.
— Нет, — жестко ответил я, и, черт возьми, какой же кайф я испытал от этого слова. Это было невероятно, это старое ничтожество было в моей власти, и я мог делать с ним все что хотел. А хотел я лишь одного — причинять ему боль.
Он впервые осознанно посмотрел в мое лицо, скрытое от него под маской, и страдание отразилось на его отвратительной роже. Слезы полились из обоих глаз одновременно, он подался вперед, встал на четвереньки и попытался ползти в мою сторону. В тот же миг, я вновь занес нож над лицом «незнакомки» и Мартин, резко замерев и выпрямив спину, завопил с бешеными глазами:
— Нет!
Он выставил вперед руки, словно останавливая меня; с мольбой и ужасом глядя мне в лицо, он повторил, уже тихо, но не менее отчаянно:
— Нет.
И тут его лицо начало превращаться в уродливую, иссиня белую маску ярости и злости. В глазах вспыхнул гнев, по его подбородку потекла слюна из искривленного открытого рта, и он зарычал. Ахаха, представляешь, он зарычал! Как собака! Он смотрел на меня с бешенством и ужасом и рычал, словно готовился броситься на меня и вцепиться мне в глотку. Но он был бессилен! Он боялся. Его гнев и ярость были ничем по сравнению с его страхом, и пониманием фатальности происходящего. Я же ждал, во что перейдет его рык, я всерьез надеялся, что через секунду он начнет лаять. Но он не залаял, нет. Ахаха, он сделал нечто еще более сногсшибательное! Он заскулил! Да, черт возьми — завыл как побитая собачонка. А он и был побитой собачонкой. Он сам понял, что гнев его бессилен и не сможет принести ему никаких плодов, и потому спустя полминуты своего рычания, он склонился головой к полу и завыл. Завыл не так, как обычно рыдают люди. Он именно выл, без всхлипываний, без рыданий. Просто скулил как собака, упершись лбом в пол, а руки его неосознанно выдавали дробь по полу. И этот вой был для меня самой прекрасной и услаждающей музыкой, которую я только мог слышать когда-либо. Вой этот разливался по моей душе, вызывая в ней чудотворный вихрь счастья. Мне не стыдно и не страшно! Я действительно был счастлив, причиняя ему страдания. В тот момент я был маньяком, моя ненависть была накормлена досыта, моя жажда мести была утолена.