И тут он не выдержал и зарыдал как ребенок. Со слезами и соплями, с заламываньем рук и причитаниями:
— Нет, я умоляю, только не это… — он вновь уронил голову на пол и стал царапать ногтями пол. — Я прошу тебя, сука ты паршивая, умоляю стоя на коленях, не делай этого. Не убивай меня.
Он ныл и скреб ногтями по полу. Он даже побоялся попробовать кинуться в атаку любым способом, будь то запугивание или прямая борьба. Он понимал, что картина уходит от него навсегда, но даже в этой ситуации не мог представить себе, что она может быть уничтожена. Если бы главным была не картина, а сам факт обладания ею, думаю, он бы, наоборот, с большей радостью уничтожил ее, чем расстался. Но выходит… что главным, все-таки в его жизни была именно «незнакомка». Я смотрел на этого хныкающего старика и чувствовал глубочайшее отвращение. Ни грамма боли или сострадания к нему, только презрение и ненависть. Тот самый Мартин, грабитель двадцатого века, миллионер и, скорее всего, уважаемая личность во многих кругах. Непререкаемый авторитет Санлайта и всей Сантории, нелюдимый и невероятно опасный. И он ползал в слезах у меня под ногами, а мне лишь хотелось вытереть об него ноги и плюнуть в него сверху вниз. Я видел перед собой ничтожество, порабощенное не картиной, а собственной алчностью, жадностью и успехом. Видел мертвеца, а заодно и психопата, который не был способен ни на что. Ты ведь понимаешь, насколько ничтожным должен быть человек, чтобы главную ценность его жизни составляла украденная картина. Никаких целей, пустая жизнь пустой души.
Он был мне настолько противен, что я больше не мог смотреть на него. Шоу было окончено. Я встал и резко сказал ему:
— Вставай!
— Пожалуйста, — он продолжал хныкать.
— Встать!
Он встал. Медленно и заплетаясь в собственных конечностях, он встал во весь рост, одетый в ночную пижаму. Он уже не смотрел ни на меня, ни на картину. Он уже предавался горю, он уже хоронил свою «дочь». А мне было наплевать.
— В кабинет, живо! Я спешу, а рука с ножом уже затекла, вот-вот сорвется.
Он поплелся, как заключенный, еле шевеля ногами, словно закованный в цепи и опустив голову. Он что-то шептал, но что именно я не расслышал. Может быть молитву. Смешно. Смиренный и обреченный он шел впереди, а я чуть позади, держа лезвие ножа у лица девушки на полотне.
— Заходи в кабинет, — скомандовал я, когда мы подошли к двери.
Он обернулся на незнакомку, перестал хныкать и сосредоточился на последнем взгляде. Он смотрел на нее секунды три, и я заметил, что не только скорбь, но и ненависть играет в его глазах. Думаю, в тот момент он ненавидел весь мир. Он отвернулся и вошел в кабинет.