Другое дело, что я появился в ее судьбе. Понимаешь? Появился. Вот, пройди я мимо того магазина, сверни я на другую улицу за пять минут до этого. Зайди я в забегаловку выпить, и мысли мои унеслись бы в другом направлении. Даже, если б я зашел в тот книжный, но была бы не ее смена. Понимаешь, о чем я? Всего этого бы не было. Я не себя жалею, что эта чаша миновала бы меня. Потому что, как ни крути, Мари — это лучшее, что было в моей жизни, именно она научила меня воспринимать чувства напрямую, не прибегая к их первостепенному анализу. Она создала меня. Но вот ее бы эта чаша могла миновать. И это не дает мне покоя.
Но с этим необходимо жить. Это было, это случилось, мы прошли через это. Судьба соединила нас на короткое время, чтобы навек раскинуть. Сколько я не думал обо всем этом, я убеждаюсь в одном — я бессилен. Бессилен что-то изменить в своей памяти, найти какой-нибудь выход, который меня успокоит и поможет построить сколько-нибудь толковое объяснение всем тем событиям. Но натыкаюсь всегда на одно объяснение — это случилось. Случилось со всеми сопутствующими обстоятельствами и последствиями, и ничего не додумаешь, если не будешь уходить от правды. Ничего не изменишь.
Да!
А теперь самое время сжать волю в кулак и закончить…
Домик… Джил говорила, что это был охотничий домик ее отца — деда Марии — без электричества и водопровода. Он останавливался в нем, когда ездил летом на охоту. Я его сжег. Сжег к хренам собачьим через три месяца после того черного четверга. Может, Джил и поняла, что это сделал я, но думаю, что она и сама была не против, чтобы он был уничтожен. Помню, как я стоял и смотрел, как пламя начинает лизать деревянные стены этого дома, подбираясь к крыше. Я был пьяный, и мне хотелось прыгнуть в это пламя и сгореть вместе с этим домом. Это было маниакальное желание, какой-то временный порыв, хотя я думаю, на самом деле это был такой способ защиты — уверить себя, что вот сейчас я тоже способен прыгнуть в огонь и уйти… не знаю. Но страх боли и смерти не дал мне этого сделать. Возможно, если бы я был пьянее, я бы все же это сделал.
Вечер того черного четверга я проводил лежа в своей спальне и глядя в потолок. Я страдал и мне это нравилось. Я вспоминал, как на этой постели мы занимались сексом — эти воспоминания доставляли боль, и мне это нравилось. В течение тех дней с момента, как она сказала «нет» в смысле «нет», я не пытался. Не пытался ничего изменить, позвонить, поговорить… никто бы не пытался, ни один уважающий себя парень не пытался бы после этого что-то изменить. Я был горд. И я ее ненавидел. Я любил, вспоминал, страдал и ненавидел ее. Я хотел возненавидеть ее ПО-НАСТОЯЩЕМУ. Я чувствовал себя так, словно на меня вылили ведро помоев. Я ведь не знал, что она наркоманка, не понимал, насколько ей было больно и вообще, что происходило с ней и почему все так закончилось. Моему скудному и слепому разуму казалось, что я самый несчастный и отринутый в мире человек. Что об меня вытерли ноги, что моими чувствами — искренними и светлыми — поиграли, а потом посмеялись над ними. Так же как и миллионам самовлюбленных идиотов, думающих, что их отвергают по какой-либо иной причине, кроме той, что они этого заслужили.