Ладно, хорош себя накручивать. И так есть о чем подумать. Два часа еще, два часа… Чем заняться-то? Дождь передавали на сегодня, так и будет — духота невыносимая».
Так думала двадцатилетняя Лилия, красивая девушка с вьющимися черными волосами, спадавшими ей на плечи, и ясными карими глазами, в которых в данный момент читалась глубокая тоска. Она сидела на центральной аллее улицы Чехова, в пятидесяти метрах от храма, и немного склонив голову смотрела в пространство перед собой, не пытаясь на чем-либо сосредоточиться.
«Может, сходим перекусим? — продолжала размышлять девушка, и тут же, вздернувшись, она беззвучно засмеялась. — Вот же сука, перекусить она захотела. Вкусного чего-нибудь, наверное, захотелось? Может в пиццерию зайдем, а? О, неет… я знаю лучшее место. Бар в трехстах метрах отсюда, прямо напротив детского сада, а? Пойдем, позавтракаем от души. Нет, лучше все сделаем и уж тогда непременно зайдем, сто процентов. Возьмем шампанского! Вот это я придумала, просто супер, черт! Отметим как следует, и завтра продолжим, и послезавтра. А по сути, отмечать будем до конца жизни. До конца долбаной жизни.
Прыжок в окно — это отвратительно. Что-то мне подсказывает, что лишь одна мысль будет сопровождать во время полета — четкая и ясная мысль: «что же я наделала?» Летишь и ждешь удара, ждешь и вот оно — всепоглощающая боль. Интересно, как долго придется ее чувствовать — боль, кричащую во всех уголках тела, невыносимую и необъяснимую. А если спасут? Ведь спасают же, и многих спасают. Соберут конструктор и на тебе — живем дальше. Просыпаешься в реанимации и боль. Ведь такую боль хрен снимешь, ну это ладно. Интересно другое: вот я решила, прыгнула, лечу, и вдруг: «Что же я наделала?» И отчаяние, и молитва все вернуть, и все это вихрем в голове. Затем удар, боль, неизвестность… и вот я просыпаюсь, волею судьбы и талантом хирургов, получившая то, о чем в предсмертной панике просила в последние секунды жизни. Каково же оно? И пойму ли, чего же, в конце концов, я действительно хотела? И вот спустя полгода или год, я на своем кресле, которое теперь станет моим спутником до конца — хорошо еще в кресле — покидаю больницу и отправляюсь влачить свое существование. И что? Хорошо это, или плохо?
Нет, прыгать точно не стоит. В любом случае, все варианты отзываются пошлостью и извращенством. Пуля? Мозги отмывать кому-то придется. Везде грязно, короче. Не улыбнуться нам перед отправкой в последний путь. И вряд ли эта улыбка вызовет чей-нибудь интерес, — тут Лилия улыбнулась и покачала головой. — Жесть, ну его нахрен. Я ведь венец природы, самое прекрасное создание на планете. Я — человек. И неужели я смогу взять и собственноручно опорочить эту красоту? Нет. У меня не хватит наглости. У кого-нибудь хватит, но не у меня. Не думаю, что те, кто на это способен, много об этом размышляют. Как делаю я. Это вот так, сидишь и, понимая, что через три минуты тебя уже не будет, думаешь о чем-то ненужном и совершенно постороннем, а пальцы в это время заряжают патрон в барабан. Зарядила, а потом сидишь и смотришь на него, и тут уж, наверное, понимаешь, что вот он — конец. Медленно подносишь к виску, или к сердцу, куда там решила… большой палец отводит курок, указательный ложится на спусковой крючок. Ладонь вспотела, и крепче сжимает рукоять… и тут сердце начинает выпрыгивать из груди, начинает кричать «Остановись! Оглянись! Прошу тебя!» И то ли прислушавшись, а может с издевкой, оглядываешься. Взгляд падает, может, на какую-то фотографию, может устремляется в открытое окно и мысль цепляется за что-то, сердце отступает в надежде, что сейчас случится перелом. Но вот глубокий вздох и…