— Не корова, а тигра. Саданула, чуть дух не испустил.
И действительно, дышал он неровно, с шумным присвистом, поперек щеки краснел рубец.
— Оно, конечно, на бедного Янку все шишки валятся, — подтрунивал повар. — Умелого не то что корова побоится лягнуть — пуля стороной обходит.
Дед выпячивал грудь, суча оголенными еще во время дойки ручищами.
— Ах, комар тебя закусай! Это кто же не умеет? — кипятился дед. — Да я к молочной ферме был приставлен.
— Теперь нам понятно, — трунил повар, — почему сдача молока государству со скрипом шла.
— Кого–кого, а власть я не обкрадывал, — отвечал на полном серьезе дед. — На выставку кандидатом посылали. Война поперек встала, а так бы уехал за медалью…
— Ты бы лучше зубы не заговаривал, — вмешался начпрод. — Держишь коров на одних хвощинах, вот они и сажают нас на голодный паек.
— И ты, шельма, туда же метишь? — напрямую крыл Янка, — Нет бы возблагодарения слать мне до самой моей скончины.
— Это за какие же доблести?
— А кто давал вам с девками позоревать? Не я, скажешь. Чего глаза мокрые отворачиваешь? Стыдно!..
— Девка, если она сама не захочет, — не позорюешь, — подсыпал начпрод.
— Э-э, девки–то охочие, да больно вы ненадежные, — упрекал дед. — Бывало, время на гульбищу, обкружат меня, льнут: «Дедок, подои коров за нас». И осяобонял девок, сам под коров лазил да терпел от них одни бедствия.
— Тогда, дед, доить тебе коров не передоить.
— Мое почтение, — откланивался Корж. — Управы на вас нет.
— Но мы же ненадежные!
— Не в том смысле я это сказывал… Слухать надо, а не хлопать ушами, — сердито закончил дед и ушел в свой шалаш, не переставая ворчать: — Тигра, а не корова. Черт бы ее попутал! Раньше были смирные, путные, доишь — и горя не чуешь. А в войну взбесились, что ли?
Лагерь затихал, только часовые похрустывали жухлыми листьями.
Катерина умащивалась спать в необжитом шалаше, и потому, что он был не обжит, все в нем было холодным, жестким — ощущались под боками неумятые прутья, коренья.
Не выходил из головы Алешка. Первый раз за свою жизнь не ночует дома. Первый раз она ложится без сына, не слыша его голоса, дыхания. «Ну и что ж, он взрослый. Не будет ведь всю жизнь за мамкину юбку держаться. Когда–то выпорхнет из гнезда», — размечтавшись, успокаивает себя Катерина и не замечает, как заговорила в темноте:
— Ты у меня послушный, Алешенька, добрый мой мальчик. Что сердишься, когда так называю? Но ты же для других взрослый, а для меня нет. Всегда будешь мальчиком. До самой старости…
Заворочалась Света, приподняла голову из–за спины матери.
— Алешенька пришел, мам?..