Но нам на двоих не найти тишины,
остров наш уплывает в сны
долготы без широт.
Наши — только семь рядов до Луны,
семь струн или семь нот.
Поставь парус, плыви, плыви
и помни о любви!
— А кто такие три еврея и антисемит? — осведомился Времеонов.
— Четверо великих. Корбюзье-то был антисемит.
— Помилуйте, — возразил Времеонов, — но какие же Беренс, Гропиус и Мис ван дер Роэ евреи? Гропиуса его дама называла истинным арийцем.
— Они руководили созданным им Баухаузом. А фашисты считали Баухауз рассадником еврейской идеологии.
— Зачем же вставать — даже и для рифмы — на точку зрения национал-социалиста?
— Да полно, — сказал Филиалов, — если тут Двенадцать апостолов названы евреями, трех немцев тем более можно тремя евреями именовать.
— Вы только поете? — спросил Энверов. — А нет ли у вас таких песен, под которые можно танцевать?
— Танцевать можно подо всё, — ответил гитарист, перебирая струны.
— А почему из нефти вылетает динозавр? — спросила Нина.
— Во-первых, потому что послезавтра я в разделе «Книжная полка» делаю сообщение о книге Сагана «Драконы Эдема». А во-вторых — нефть и есть спрессованная кровь и плоть древних саблезубых динозавров, буде вам известно.
Энверов пошептался с музыкантами, те быстро переговорили друг с другом.
И вот уж выкрикнул, стуча по гитарному тулову, — а второй гитарист подстучал по подвернувшемуся к случаю вместо рояля в кустах перевернутому ведру:
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь! Час, два, три, четыре, пять, шесть, семь! Five o’clock, six o’clock, seven o’clock, rock! five o’clock, six o’clock, sex o’clock, rock!
Выхватил Энверов Тамилу за руку на маленькую полянку-пустырек, поросшую низкой травою (я еще подумал некстати: что тут было прежде? разрушенная часовня? порешенный сарай? угол монастырского сада? оторопь охватила, мурашки по спине: а что, если какая очередная братская могила? и уж не то что огород на могилах, а натуральная пляска на костях, пляска смерти?) и заплясали, как полоумные, в сонный воздух ворвалась лихорадочная скорость рок-н-ролла.
— Вот оно, племя младое, незнакомое, — произнес стоявший рядом со мной Времеонов. — Глядите, как он скачет, его, должно быть, укусил тарантул, как выражался Эдгар По. Смесь гремучая европейского заводского конвейера великих времен с африканскими ритуальными плясками мумбо-юмбо.
— Третью составляющую забыли, — сказал Филиалов. — Французский канкан.
Прыгали неостановимо, скакали, вздымая руки и ноги, взлетала Тамилина юбка «солнце-клеш».
— Тут нехотя и вспомнишь старые вальсы Вены да российских больших балов, — Времеонов снял очки, протер их уголком ковбойки. — Вальс как вращение планет вокруг некоего центра, все волчкам подобны, ветром уносимы. А эти пляски конвульсивны, отчасти судорожны, катастрофа шаманская.