Ему писали чиновники из разных инстанций, контор, чиновничьих гнезд, писали выздоровевшие больные и обращающиеся за помощью знакомые и незнакомые, друзья, чтобы его поддержать, знакомые бывших пациентов, желающие ему помочь, редакции медицинских журналов, вылеченные им взрослые и родители вылеченных им детей из разных городов страны и соседних стран, бывших некогда районами одной его страны, он получал уведомления, грозные отказы, отписки, увещевания, поздравления, корректуры статей, телеграммы, открытки, книги, «кто где будет проживать, решит горком», «посетите семинар жилищного отдела по адаптации жильцов к новому жилью», «пройдите анкетирование по согласованию требований жильцов и жилищного отдела», «оформите права, совершите попытку выкупа в бюро по приватизации», «мы стремимся обеспечить жильцов квартирами, в которых будет столько же окон, сколько в расселяемой бывшей их жилплощади», «вы спасли ему жизнь, доктор». То был небывалый внезапный почтовый бум. Генералу писали все. Компьютеризация только начиналась, никаких мейлов, конвертированные тексты: в почтовых конвертах. Почтальон Валя боялась носить письма в их одичалый пустой двор, в их пустой дом, где шастали по бывшим квартирам темные тени, она плакала, но шла, «я ведь на работе».
Зимой в иных квартирах разных этажей некто распахивал окна настежь, комнаты превращались в сугубо снежные, он закрывал окна.
Наконец, им предложили смотровой на Фонтанке, неподалеку. Жена, сложив вещи, принесла ему собранную в мешок корреспонденцию за последний год с вопросом — что с этим делать? У него было искушение пойти в одну из квартир, сложить послания информационной волны, всю бумажную пену, в ванну, поджечь и смотреть в огонь; но искушению он не поддался. Он унес мешок в мусорный контейнер одного из жилых домов соседнего квартала.
Новая квартирка под крышею узкого дома на набережной без лифта — тоже на шестом этаже — была маленькая, ничего, думал он, мы поместимся, у детей свои семьи, нас двое. Зато в окнах опять маячили петербургские крыши, просторы облаков, крылья городских птиц, а они с женой к старости словно стали соседями себя молодых.
Предпоследнего котенка из своих глубоко породистых по кличке Принцесс Полетт Малевская продала, остался у нее детям в утешение Последний Петлин. У известных мне почти беспородных имена были попроще, впрочем, не всегда; пушистую Феню на самом деле звали Фэнь-шуй, а полное имя купчинского котенка Хери было Орехово-Зуево. Никогда не забуду я брянского голосистого одноглазого кота, которого звали Кривая Тревога, а также парочку местных, Мардария и Музрика (так и именовал его маленький хозяин, это не опечатка). У любимого моего музыканта Гленна Гульда в детстве обитали золотые рыбки с именами Бах, Бетховен, Шопен и Гайдн, собаки Синдбад, Банко, Сэр Николсон Гарлохидский и маленькая птичка Моцарт. Я могу продолжать; можете продолжить и вы.