— Ах ты, паршивец! — вскричала жена моя, — нашлялся, да еще и дамочку домой привел!
Я уже слезал с папкой в руках, извлеченной из космической пыли и мистической паутины, когда под стремянкой моей прошли два неторопливых животных, наш рыжий Котовский, а за ним изящная черная мелкая кошечка с бирюзовыми очами.
Котовский провел спутницу свою в ресторанный уголок, она незамедлительно принялась угощаться из его посудинок, и пока подъедала она оставленные им на вечер объедки завтрака да попивала молочко, он сидел рядом, торжественно, вальяжно, с видимым удовольствием наблюдая за нею.
— Столовку для хахельницы своей у нас устроил, — сказала жена. — Ты что это, Котина, выдумал?
— Котовский привел себе Клеопатру, — сказал я.
Гладкая небольшая угольно-черная головка кошки, египетский профиль другого имечка и не подразумевали. Приведя ее вечером в пятницу (к ночи жена отправила Клеопатру на лестницу), он с ослино-кошачим упрямством привел ее и в субботу, и в воскресенье, а в понедельник она осталась ночевать. Кот не ухаживал за подружкой своей, никаких признаков случки, прыжков, междометий. Иногда они вылизывали друг друга. Котят Клеопатра не принесла. То ли они дружили, то ли то была великая кошачья любовь.
Когда я открыл папку, с верхнего маленького портрета, — единственного портрета, все остальное были пейзажи, этюды, наброски, — глянуло на меня лукавое розовое женское личико с ренуаровской челкой.
— А ведь это Тамила! — воскликнула Бабилония.
И в первую минуту я удивился, как старый склеротик: откуда она знает Тамилу? Кажется, я забыл на мгновение, что с женой я познакомился там же, где и с Тамилой, — на семинарах в Свияжске.
Подобно тому, как пеннорожденная Венера, Афродита, появилась из пены морской, Тамила родилась из куста сирени, возникла из сиреневых куп, точно врубелевская девушка с картины «Сирень». Даже платье ее шелковое было лилово-сиреневое, где фиолет переходил из краплака в ультрафиолет, в цвете разных гроздей сирени, то светлых, то густо-лиловых, пятна на ее платье (словно пятна шелковых халатов узбечек, акварельных одежд), соседствовали, чуть расплываясь, в линиях соприкосновений.
Это были годы сирени, сменившие годы пустых побережий.
Замечали ли вы, что в разные годы расцветают и царствуют разные семейства растений?
В то десятилетие сирень заполонила сады, окрасила в лиловый цвет белонощный Петербург, именуемый Ленинградом, самовольно заполонила бывший Кенигсберг, ныне Калининград, легко завоевала Прибалтику, города и веси средней полосы, самостийную Украину, Волгу, колыбель нашу. Все утонуло в сиреневом счастье неправильных пятилепестковых соцветий, — их полагалось отыскать и, задумав желание, съесть.