«Купил, — догадался Гайдебуров. — Болотин его купил».
Позвонила Мария.
— Купил, — сказал ей Гайдебуров.
— Что, кто купил? — испугалась Мария.
— Твой Новочадов купил японских устриц, длинных, крупных, и едет.
— Он едет туда, к себе?
— Да, к себе, сюда.
— Откуда у него такие деньги? На устриц?
— Он инициатор объединения писательских союзов.
— Да? А за это, что же, хорошо платят?
— Приедет, расскажет.
Гайдебуров напялил любимую кепку и вышел наружу. Снег оказался теплым. Гайдебуров двигался к магазину «24 часа». Он размышлял о том, что ему теперь следует предпринять как одному из двух главных героев новочадовского романа. Логично было бы вступить в открытую конфронтацию со вторым главным героем романа и убить его как своего соперника и ради кульминации. Да, убить надо не старого, а молодого Болотина.
Гайдебуров удивился: знакомый магазин «24 часа» сегодня неожиданно был переименован в магазин «Дионис». Правда, переименование не коснулось ассортимента. Новое название Гайдебурову пришлось по вкусу: «Все-таки бог». Гайдебуров вспомнил Софью иронично и ласково.
13. Письмо Новочадова президенту
Кесарево
Пишу Вам по старинке, так как слышал, что электронную почту Вы втайне недолюбливаете. Действительно, как славно бывает иногда отказаться от цивилизации западного типа, от Интернета, от русскоязычных чатов с их агрессивным грамматическим невежеством!
Я вижу, что Вы сами немного словесник — в той степени, в какой всякий крупный политик связан со стихией национального языка. Ваши послания год от года напоминают литературные манифесты, в них метафора пытается окрылиться, в них слово надеется на полноту времен. Увы, от некоторых эпох остались только блестящие литературные манифесты. Быть может, от некоторых эпох и нечего ждать большего? Только хорошую литературу. Только длящееся чаяние. Только наслаждение президентом с развитой речью, с четкой дикцией, с упором на лапидарную, стеснительную фразу. Вздорен другой президент, пренебрегающий письменностью: границы его мира сужаются до улицы, на которой он рос шпана шпаной.
Пишу чернилами, «паркером», но, кажется, через пару абзацев перейду на карандаш. Чернильная ручка предполагает вышколенную, значительную осанку, а карандаш, как правило, лежебока, фигляр и мученик в одном лице, даже если он синий, остро заточенный и торчит из яшмовой канцелярской вазочки, как стрела из колчана. Смею спросить, есть ли у Вас на столе карандаши? Старые, добрые карандаши? Или Вы их никогда не любили?
Кстати, по поводу слова «любили». Помню, как Вам неловко было отвечать в Кремле на вопрос сэра Маккартни, любили ли Вы «Битлз»? Помню, как дипломатично Вы начали говорить от имени страны, от имени поколений, чьи активисты сходили с ума от мелодичного, англосаксонского, минималистского, тенорского рока, что да, мол, свешивался железный занавес, сквозь, который, однако, пробивалась современная масскультура и находила-таки здесь обожателей, которых не могла не найти и которые (чему Вы осведомленно вдруг улыбнулись) теперь превратились кто в буржуазных джентльменов с чешущимися бородками, кто в молодящихся фалалеев со старообразными руками, кто в восторженных крохоборов, кто в затрапезных патлатых пьяниц, кто в дам, смешных во всех отношениях, кто в нормальных циничных граждан. Этим нормальным расчетливым циникам невдомек, как это может быть, что какие-то там непритязательные песенки, названные хитами, способны приносить баснословные барыши и королевские почести. Вам хочется сказать завистливым согражданам нечто сокровенное и понятное об этом мире, потрепать их по плечу с личной симпатией, утешить, как близких по духу, но Вы лишь издалека посмеиваетесь над их здоровым, праведным, ущербным недоумением. «Всему свое время», — говорит Ваш ясный, быстрый, секретный взгляд.